Три венца
Шрифт:
– - Згвалтуете ведь, убьете, говорю я вам!
– - звучал повелительнее обыкновенного мягкий голос пана Бучинского, -- сами за то головой ответите.
– - Кормилец! Отец родной! На вас вся надежда! Не выдавайте меня им, собакам-кровопийцам!
– - жалобно орал другой, также как бы знакомый Михайле голос.
Михайло спешился и протискался вперед. В руках нескольких поселян барахтался никто иной, как Юшка. Но как его, беднягу, истрепали! Платье на нем было положительно в лохмотьях, волоса на голове всклочены, искаженное от боли и страха лицо вздуто и окровавлено.
– - Да ведь он же, лайдак, никто как он, мосьпане, запаляч (поджигатель)!
– - горланил один.
– - Вон из этого самого окошка при нас выпрыгнул, гаспид!
– - кричал другой.
– - И ризы с икон, и крест напрестольный, и утварь-то всю церковную пограбил: чашу, дарохранительницу, дискос!
– - подхватил третий.
– - Лгут, пане, брешут, бездельники!
– - огрызался обвиняемый.
– - Что?! Брешем, москаль проклятый?! Уступите его нам, добродию, уступите, любый пане...
Несколько кулаков угрожающе занеслось снова над головой Юшки.
– - Не уступайте, голубе мой! Ой, не уступайте! Совсем змордуют (замучат)!
Он так стремительно рванулся к единственному своему защитнику, так судорожно ухватился за его стремя, что горячий арабский конь под маленьким седоком взвился на дыбы и шарахнулся в сторону. Толпа с испугом отхлынула.
– - Коли и в поджоге он, точно, виновен, то от суда, верьте моему слову, не уйдет, -- объявил пан Бучинский.
– - Покамест же, братове, будет нам балакать, есть дело для вас поважнее: искры-то ветром вон куда несет -- прямехонько на село ваше: того гляди, что солома на крышах займется; тогда ни единой хате вашей не устоять.
Последнее указание разом охладило, отрезвило бушевавшую громаду, возбудило общий переполох. Бабы с криками метались под гору к своим жилищам. Некоторые из крестьян последовали за ними. Подозвав к себе сельского войта, пан Бучинский отдал ему несколько определенных приказаний, как отстоять село; затем внушил трем коренастым парубкам, державшим по-прежнему за руки и за шиворот поджигателя, под страхом строжайшей ответственности, отнюдь не отпускать его.
Тут на месте действия появилось новое лицо, отец Никандр. В подряснике, с развевающимися прядями редких седых волос, взбегал он впопыхах со стороны дома своего к горящей церкви, и махая руками, вопил в полном отчаянии:
– - Детушки, братове, спасите мне его!
Некоторые из прихожан, недоумевая, о ком он говорит, двинулись навстречу своему пастырю; Михайло впереди всех.
– - Кого, пан-отец, спасти-то?
– - Да отца владыку... Наслал на меня, знать, враг человеческий такой глубокий сон, что сейчас только в себя пришел...
Старец-пастырь задохнулся и, вместо слов, докончил речь безмолвным умоляющим жестом в сторону горящей церкви.
– - Преосвященный в церкви?
– - догадался Михайло.
– - Да, да... Вынесите его, православные!.. Рассудительные, осмотрительные малороссы только переглянулись и не тронулись с места.
– - Ишь ты, ловок, пан батьку! Других-то шлешь в пекло, а сам, небось, не полезешь.
Пламя, в самом деле, все более охватывало храм, шипя и свистя ползло вверх по стенам, по окнам и вдоль "басани", так что в некотором даже расстоянии жар становился уже нестерпимым. Один только угол церкви, тот самый, где было окно с разбитой рамой, через которое выскочил с награбленной святыней Юшка, был еще пощажен огнем.
– - А где он, в каком месте схоронен у тебя?
– - спросил священника Михайло.
– - В алтаре, голубчик ты мой, за вратами царскими...
– - В уме ли ты, Михаль!
– - вмешался подъехавший к ним пан Бучинский.
– - Его тебе уже не спасти; самого себя только погубишь.
– - Бог милостив, пане. Нет ли, братцы, воды? Окатить бы меня на всякий случай.
Полное ведро воды, на счастье, оказалось тут же к услугам. Облитый из него с головы до ног, молодой богатырь наш встряхнул только промокшими кудрями, принял благословение отца Никандра и с разбегу взобрался на "басань", а оттуда скрылся в выломанном окне.
– - Бесшабашный! Не сдобровать ему... погиб ни за что, бидолаха! Упокой Господь его грешную душу!
– - говорили оставшиеся, глядя ему вслед и набожно осеняясь крестным знамением.
Отец Никандр, опустясь на колени, ударял себя в грудь и творил усердную молитву:
– - Господи Христе Вседержителю! Кровь брата моего вопиет на меня, как Авелева на Каина!
В это время на басань около того окна, откуда должен был вылезать Михайло, рухнула с пылающей крыши горящая головня. Сухая басань вспыхнула как порох.
– - Рушь басань!
– - крикнул пан Бучинский.
Трое-четверо крестьян с топорами бросились исполнять приказ. Мигом ветхая басань под угловым окном была срублена и горящие обломки отброшены в сторону. Но пламя успело уже перейти на окружающую стену и подбиралось к самому окну. Тут в окне показался Михайло с бездыханным на вид человеком на руках.
– - Принимай, братове!
– - донесся его зычный голос. Несколько паробков, несмотря на палящий жар, приняли с рук на руки преосвященного владыку, лишившегося, как оказалось, чувств. Для Михаилы же выход из церкви был уже загражден: окно стояло в полном огне, и самого Михаилы не стало видно, -- откинулся, должно быть, назад, в церковь.
Отец Никандр и прихожане были настолько заняты приведением в чувство епископа Паисия, что на время как будто даже забыли про нашего героя. Один только пан Бучинский, сообразив тотчас, что гибель любимого гайдука царевича в умышленно, очевидно, подожженном храме легко может отозваться неблагоприятно на отношениях царевича к князю Константину, открытому гонителю православия, вонзил шпоры в бока своего коня и обскакал кругом церковь, чтобы удостовериться -- нет ли оттуда гайдуку другого выхода. Но церковь, подобно колокольне, пылала уже со всех концов: молодая жизнь, без сомнения, прекратилась там, в полыме, среди ужаснейших мучений... Губы пана Бучинского побелели, болезненно сжались.