Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра
Шрифт:
Все знают, что с давних пор основой семьи были больше материальные, чем духовные стимулы. Менялись виды стимулов, новые эпохи рождали свою основу брака, но каждый раз эта основа оказывалась больше материальной, чем духовной.
В гомеровские времена семья и любовь были до того посторонними между собой, что жених и невеста часто даже не видели друг друга до свадьбы [121] . Похожие обычаи были и в России – они отпечатались даже в самом значении слова «невеста» – неведомая, неизвестная, или в значении слова «жених» – чужой, чуженин.
121
Об
Поэт Античности Гесиод очень колоритно говорил о женитьбе в своей поэме «Труды и дни»:
В дом свой супругу вводи, как в возраст придешь подходящий,До тридцати не спеши, но и за тридцать долго не медли.Лет тридцати ожениться – вот самое лучшее время.Года четыре пусть зреет невеста, женитесь на пятом.Девушку в жены бери – ей легче внушить благонравье.Взять постарайся из тех, кто с тобою живет по соседству.Все обгляди хорошо, чтоб не на смех соседям жениться.Лучше хорошей жены ничего не бывает на свете…Но ничего не бывает ужасней жены нехорошей…В этих рассуждениях нет и слова о любви, нет и намека на нее. Неторопливая деловитость, не затронутая чувством, спокойные крестьянские советы, веская патриархальная мудрость – вот смысл этих наставлений.
И в нашу эру собственнический брак имеет своей основой материальный расчет. Это, конечно, не значит, что все браки собственнической эпохи – браки по расчету. Статистика тут неизвестна: может быть, их большинство, может быть, – половина, а то и меньше. Конечно, с тех пор, как появилась любовь, появились и браки по любви. Любая женитьба была женитьбой живых людей, сложнейших существ жизни. И, конечно, рядом с хватательными рефлексами в душах людей жили и простые человеческие симпатии, рядом с мертвым звоном денег – живой шепот души. Но на дне этой сложности, как камень сквозь воду, все-таки просвечивала эта мертвящая схема материального интереса.
К будущему супругу – в итоге всех итогов – подходили тут не как к человеку, не как к личности, а как к части личности, к типовому существу – к владельцу капитала или к рабочей силе. Другой человек был здесь, грубо говоря, не целью, а средством – средством для обогащения или для работы, для ублажения мужа или для выращивания детей.
И каким бы сложным ни было здесь сплетение мертвых расчетов и живых чувств, безликие стимулы стояли тут на первом плане, а стимулы личные, индивидуальные оттирались назад. В семье происходило то же отчуждение личности, что и в труде и в других человеческих отношениях. Собственнический брак был врагом личности, врагом индивидуальной любви, он внедрял в людей не «родовое», а «видовое» отношение друг к другу, к любви, к браку.
Брак без любви считался нормой, правилом, в нем не было ничего зазорного и необычного. Но когда способность к индивидуальной любви становится уделом все большего числа людей, жизнь без любви или без влечения – это все-таки отход от естественных порывов человека, искажение его свободных чувств. И будь она трижды освящена законом, все равно это не истинно человеческое, не «родовое» отношение к любви, это искривление естественных человеческих нравов.
Экономическая, материальная основа брака – это основа, чуждая любви, внешняя и враждебная ей. Экономика и любовь – совершенно разные области человеческой жизни. Они лежат в разных измерениях, между ними нет естественных мостиков, и делать экономику основой любовных связей так же
Все знают, что с давних пор семья была экономической ячейкой общества. До последнего времени – а в некоторых странах и сейчас – она была даже производственной ячейкой.
В древние времена род заключал в себе всю человеческую жизнь. Внутри рода люди и работали, и добывали продукты, и управляли друг другом. Род был тогда обществом, общество – родом. Трудовые и управленческие обязанности, которые потом взяло на себя общество, еще не отделились от древней общины. Правда, в первобытные времена семья не была еще производственной, хозяйственной ячейкой. Такой ячейкой был род, а семья была его частью.
Потом управленческие обязанности перешли к обществу, а производственные, экономические – остались в семье. С распадом родового строя возник новый вид семьи – как производственной, экономической единицы. В этом был смысл переворотов в семье, которые нес с собой рабовладельческий строй.
Еще в феодальные времена семья – в трудовых слоях – была такой же по типу своему общественно-производственной ячейкой, как фабрики и аграрные хозяйства. Люди работали внутри семьи – на своем наделе или в своих мастерских, и сращение рабочей и домашней жизни было почти полным. Ремесленники и крестьяне занимались общественным производством внутри семьи, в ее рамках и производственные функции были одной из главных функций семьи.
Потом они отделились от нее, были переданы обществу – в этом был смысл капиталистической революции в семье, смысл нового разделения труда между семьей и обществом. (Впрочем, фермерские семьи в капиталистических странах все еще часто остаются производственными единицами.)
С ходом истории семья одну за другой отдает обществу многие свои обязанности, и не только производственные. Когда-то воспитание и обучение детей целиком лежало на плечах семьи. Теперь обучение и многое в воспитании выделилось из семьи, перешло в руки общества. Семья все больше освобождается от прошлых обязанностей, все больше двигается к идеалу настоящей человеческой семьи. Она все меньше остается непосредственно общественной ячейкой, и все больше становится ячейкой личной жизни.
Что думали в прошлом о будущем
Да здравствует общность жен
Споры о будущей любви и семье идут на земле много лет, в глубокую древность уходят и попытки предвидеть, какой будет любовь в идеальном обществе.
… В утопии Платона брак заключался на год, через год он сменялся, чтобы каждый мужчина имел за жизнь пятнадцать-двадцать жен, каждая женщина – пятнадцать-двадцать мужей.
Мужей и жен выбирают по жребию. Дети не знают отцов и матерей, со дня рождения их передают в общественные дома. Семьи у Платона нет, есть только любовные пары, которые возникают и распадаются каждый год.
В обществе Платона нет никакой индивидуальной любви – ни взрослой, ни родительской, ни детской. Его утопия отбрасывает личные чувства и заменяет их коллективными; вместо личной семьи возникает семья-общество, вместо личного материнства и отцовства – коллективное материнство и отцовство.
Конечно, все это построено на насилии: принудительное – по жребию, а не по чувству – соединение двух людей, насильственный их развод, принудительный отрыв детей от родителей.
Интересно, что нравы платоновского общества были во многом не утопией, а оттиском с жизни, они уже существовали в древней Спарте. Об этом говорит Плутарх в своих «Сравнительных жизнеописаниях». «Ликург, – пишет он, – первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству». Когда мальчикам исполнялось семь лет, Ликург отбирал их у родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили, играли, трудились. «Главным следствием такого образа жизни была привычка повиноваться».