Три возраста Окини-сан

Пикуль Валентин Саввич

– Есть на фалах! – отреагировали сигнальщики.

– Поднять сигнал: СТРЕЛЯЛИ ПРОБКОЮ.

– Вы с ума сошли, – перепугался командир клипера.

– Лучше сойду с ума, но в тюрьму не сяду…

Спрыгнув с «банкета», Чайковский добежал до носового плутонга и, свирепея, поднес кулак к носу старшего комендора:

– А ты что? Или с тачкой по Сахалину захотел побегать?

Потом – Коковцеву (бледному как смерть):

– Держать фасон! Пробку – за борт!

Коковцев схватил пробку

и утопил ее в море.

– Открыть кранцы, – догадался Чайковский.

В кранце первой подачи, чего и следовало ожидать, не хватало снаряда. Как случилось, что прежде заряда вложили в пушку боевой фугас – выяснять уже некогда.

– В крюйт-камерах, – позвал Чайковский «низы».

– Есть крюйт-камеры, – глухо отвечали из погребов. – Фугасный на подачу.

– Есть подача… – отозвались в «низах».

Коковцева била дрожь. Дело подсудное: будет виноват старший офицер, сорвут погоны с мичмана, а в действиях комендоров усмотрят злодеяние. От «Царевны» уже отваливал катер, там сверкали мундиры свиты. Сейчас начнется допрос по всем правилам жандармской науки – следовало спешить.

Петр Иванович, шагая между пушек, побуждал матросов:

– Торопись, братцы, чтобы кандалами потом не брякать…

Все делалось архимгновенно. На поданный из низов снаряд наводили «фасон» – кирпичной пылью и мелом, натирая фугас до солнечного блеска, чтобы он ничем не отличался от тех снарядов, что постоянно хранились в кранце первой подачи.

Матросы старались, работая, как черти:

– Вашбродь, мы ж не махонькие, сами знаем, что по царям, как и по воробьям, из пушек никто палить не станет…

Горнисты снова исполнили «захождение», когда на палубу высыпало высокое начальство, а Пещуров был даже бледнее Коковцева. Вся свита царя, словно легавые по следу робкого зайца, кинулись следом за адмиралом прямо в носовой плутонг.

Сначала они решили взять наездников на арапа:

– Где пробка от салютовавшей пушки?

Коковцев шагнул вперед (пан или пропал):

– Осмелюсь доложить, пробку вышибло при выстреле.

Пещуров не поверил, крикнув матросам:

– Раздрай кранцы первой подачи!

Мигом подлетели комендоры, распахивая дверцы железного ящика. А изнутри полыхнуло сиянием наяренной бронзы, что всегда приятно для адмиральского глаза. Улики выстрела были уничтожены. Пещуров начал орать на Коковцева:

– Как можно быть таким бестолковым? Вы же, собираясь распить бутылку с вином, прежде вынимаете из нее пробку?

– Иногда вынимаем, – отвечал Коковцев.

– Иногда? – удивился Пещуров. – А почему же сейчас, в такой высокоторжественный момент, не вынули ее из пушки?

– Извините. Растерялся. Виноват один я!

– Вы, мичман, плавали вахтенным начальником?

– Никак нет. Только вахтенным офицером.

В этом была разница, понятная одним морякам, и весь гнев адмирал Пещуров обрушил на старшего офицера клипера:

– Почему неопытным мичманам доверяют плутонги?

Но Чайковский был уже с большой бородой, он много чего повидал на белом свете, и на испуг его не возьмешь. На все окрики адмирала он отвечал сверхчетко, сверхкратко:

– Есть!.. Есть!.. Есть!..

Искаженное на русский лад «иес, сэр», превратившись в простецкое «есть», уже не раз выручало флот от неприятностей. Так случилось и сейчас. Пещуров переговорил со свитой царя.

– Составьте рапорт по всем правилам, – указал он…

Свита удалилась, а Чайковский отдал честь Коковцеву:

– Господин мичман, благодарю за рвение! Должен заметить, к вашему вящему удовольствию, что прицел вами был взять отлично: этот проклятый фугас кувыркался точно в борт императорской «Царевны»… Кто порол вашу милость последний раз?

Коковцев, очень мрачный, нехотя, отвечал:

– Не помню – я ведь не злопамятный.

– Но я сохранюсь в вашей памяти… Пошли!

В каюте он отцепил саблю, бросил ее на постель. Зашвырнул треуголку в шкаф, потянул с пальцев лайку перчаток.

– Ладно, что так обошлось. Когда станете составлять рапорт о салюте пробкой , не забудьте, что одного фугаса в крюйт-камерах не хватает. Потому вы спишите его по ведомости как растраченный где-либо в море близ берегов Японии.

– Есть! Есть! Есть! – покорно соглашался Коковцев.

Чайковский внимательно оглядел мичмана:

– Это у нас здорово получилось! Весной Александра Второго угробили народовольцы, Желябов с Перовской, а в конце лета Александра Третьего убирали фугасом вы да я с бравыми комендорами… Самое же удивительное в этой истории, что вы рассчитали прицел подозрительно точно!

– Нечаянно всегда бывает точнее, – ответил Коковцев. – По себе знаю: если очень стараться, никогда в цель не попадешь…

Далее в действие пришел механизм круговой поруки: кубрик не выдаст кают-компанию, а кают-компания не выдаст кубриков. Скоро с Большого рейда клипер перегнали в Военный Угол, стали готовить для постановки в док. После дальнего плавания команде и офицерам полагался шестидесятидневный отпуск. «Наездник» осторожно вошел в док, а когда его обсушили, все увидели днище корабля, с которого свисали длинные бороды водорослей, гроздьями присосались к нему ракушки дальних морей. Настал час расставания. Пожилой матрос с бронзовой серьгою в ухе поднес старшему офицеру клипера икону Николы Морского, поверх которого, в святочном нимбе, сияла надпись: «НАЕЗДНИК».