Три юных пажа
Шрифт:
И Олег, загибая пальцы, перечислил названия семи предыдущих глав никому не известной книги, из которых Лутовкин запомнил только одно: «Песни карлика». Олег вообще многое помнил касательно своих друзей и не упускал случая козырнуть памятью. Насколько можно было судить, в Севиной книге речь шла о Лермонтове (хотя сам Сева упорно это отрицал: «Нет, о жизни вообще»). Лутовкин уважал словесность, полагая ее равноправною формой познания, но, когда речь заходила об этой книге, он не трудился скрывать раздражение: ему и жалко было Севу, понапрасну гробившего время жизни, и претила вся эта несуразная болтовня.
Поэтому, потоптавшись для виду в гостиной, Лутовкин удалился в прихожую к телефону. Время шло,
Был один только способ удалить Севу: звонок мамаши Корнеевой. Сева боготворил свою мать. Эта рыхлая женщина вот уже много лет страдала таинственным заболеванием, природы которого никто не мог определить. А проявлялось это заболевание так: целыми днями она лежала в постели, читала, курила, ночами мучилась от бессонницы, а по утрам жаловалась на головную боль. Все заботы по дому, включая стирку, уборку, стряпню и доставание продуктов, брал на себя смиренный и работящий супруг, майор тыловой службы, а после его смерти домоводческую эстафету принял старший брат Севы, унаследовавший натуру отца. Он работал водителем автобуса, не пил, не курил, не знался с женщинами, всё до копейки приносил в дом и увлеченно обслуживал маму и Севу. Сева трудился над своей монографией, а мать лежала, читала и поглядывала на всех поверх книги желтыми глазами, казавшимися яркими на ее бледном лице. Она живо интересовалась делами сыновей и их приятелей, охотно вступала в беседу. Лутовкин побаивался этой женщины: ее увядший рот с поразительной легкостью произносил желчные фразы, а глаза всегда смотрели беспокойно, зорко и пристально. Сева не уставал повторять, что он ей всем, всем обязан, но в чем это выражалось конкретно, Лутовкин не спрашивал: семейные легенды лучше не разбирать. Олег ненавидел мадам Корнееву всеми переливами своей флотской души: однажды эта женщина назвала его рептилией. Прямо в глаза и сказала, не помнится уже, по какому поводу, а может быть, и без повода, случались с нею такие внезапные озарения, смотрит на человека — и вдруг получай ни за что оплеуху: «А ты, дорогой мой, рептилия». Обременять такую женщину просьбами, да еще деликатного свойства, было, конечно, бессмысленно, но со старшим Корнеевым Лутовкин надеялся столковаться. Он несколько раз набирал номер — как на беду, мадам Корнеева пребывала в бродячем состоянии и подходила к телефону сама. Услыхав ее тихий, придушенный голос, Лутовкин тут же бросал трубку. На третий или четвертый раз она спокойно сказала:
— Ну, погоди, кошка драная, я тебя отловлю.
Взглянув на часы, Лутовкин впал в уныние и возвратился в гостиную в самом гнусном расположении духа.
Олег как ни в чем не бывало, развалясь в кресле, благодушно беседовал с Севой, делился с ним своими жизненными задумками. Сева слушал очень внимательно, даже напряженно, как будто разговор шел на малознакомом языке, и на лице его было смешанное выражение недоверия и почтительности. Планы Олега сводились, как обычно, к тому, чтобы малыми усилиями заработать побольше денег и зажить наконец без проблем, только подсчеты он вел не в рублях, а в финских марках. Купить вскладчину теплоход и водить его по Сайменскому каналу — вот такую идею Олег лелеял, и обещала эта задумка баснословные барыши. Впрочем, у Олега в мыслях всегда были не сотни и не тысячи даже, страшно сказать: если бы его планы сбывались хотя бы в десятой части, он давно уже и в самом деле стал бы миллиардером. Только не могли они сбыться ни на сотую долю процента — слишком много и охотно Олег о них говорил, бесконечные разговоры эти разъедали любой, даже самый надежный замысел, словно ржавчина, создавая успокоительное ощущение, что дело уже идет.
Нет, кое-что Олегу ухватить удавалось, но больше, как он сам признавал, «на дуру», по мелочам. Вдобавок Олег недостаточно твердо держал собственную мысль, и сегодняшний рассказ его то и дело соскакивал на какую-то не относящуюся к делу трансформаторную будку, которую ему обещали уступить почти даром, за десять тысяч даже не марок, а просто рублей. По всей вероятности, Олег уже взял на себя какие-то обязательства перед владельцами будки, и воспоминание об этом его неприятно волновало.
— А что, она на самом берегу стоит? — добросовестно пытаясь вникнуть в суть идеи, спросил Сева.
— Кто на берегу? На каком берегу? — удивился Олег.
— Не кто, а что, — терпеливо и кротко пояснил свой вопрос Сева. — Телефонная кабина, она прямо на берегу?
Олег долго молчал, серьезно глядя на Севу.
— Да, брат Сильвио, — сказал он наконец. — Интеллект у тебя для других целей.
Лутовкин понял, что настал подходящий момент.
— Ну что, ребята? — сказал он, нервно потирая руки. — Чтой-то знобит меня сегодня. Выпьем граммулечку — и ступайте вы по домам. А я себе прилягу.
— Вот, пожалуйста, опять, — проговорил Сева, обращаясь к Олегу. — Я тебе говорю, он плохое задумал. Одного его никак нельзя оставлять.
— Почему нельзя? Можно, — сказал Олег и поднялся во весь свой внушительный рост. — Ежели связать хорошенько — то можно.
Вразвалочку он подошел к Лутовкину, обхватил его своими могучими лапами и, хотя Лутовкин раздраженно сопротивлялся, поднял его и закинул себе на плечо.
Сева понаблюдал, как Лутовкин дрыгает в воздухе ногами, потом молча направился к выходу.
— Э, ты куда? — спросил Олег. — За веревкой?
— Нет, домой позвоню, — сказал Сева. — Надо маму предупредить, чтобы к ужину не ждала.
5
Когда он вышел, возня сразу же прекратилась. Олег поставил Лутовкина на пол, тот с досадой передернул плечами и плюхнулся на диван.
— Ну что ты будешь делать?
— Давно сидит? — вполголоса спросил Олег.
— Да полчаса уже, если не больше, — шепотом отвечал Лутовкин.
— И не понимает?
— И не понимает! — сказал Лутовкин с отчаянием. — Я уж и так, и этак… А напрямую — нельзя. Ты его знаешь.
Олег задумался.
— М-да, накладочка, — сказал он. — Значит, пошел у мадамы отпрашиваться… А может, мадама его призовет?
— Она как раз в форме, — печально промолвил Лутовкин. — По квартире колышется.
— Ну, ничего, — сказал Олег, помолчав. — Я его сейчас вразумлю.
— Нет уж, ты, пожалуйста, не встревай в это дело, — вскинулся Лутовкин. — Знаю я тебя, китобоя. Тут ситуация деликатная, тебе не понять.
— Чистеньким хочешь остаться? — насмешливо спросил Олег. — В желтой рубашоночке, брезгливенький такой? А я, значит, отброс, портянка?
— Ты холостяк, братуля, — миролюбиво ответил Лутовкин. — Это всё в корне меняет. По крайней мере для него.
Олег не любил долго сердиться.
— О-хо-хонюшки. — Он походил по комнате, поколупал ногтем прутик багульника. Вдруг светлые брови его насупились.
— Слушай, — он повернулся к Лутовкину, — ты кошелку мою из прихожей унес? Там две бутылки «Сахры», банка сайры…
Лутовкин раскрыл рот и ничего не ответил.
— Тогда всё, — весело сказал Олег. — Тогда не знаю, как ты будешь вывинчиваться.
Он засмеялся.
— Очень весело, — раздраженно проговорил Лутовкин.
Это рассмешило Олега еще больше. Раскиснув в беззвучном хохоте, он сел на пол.
— А матрёшки-то… — простонал он, плача от смеха.
— Ай, ну тебя к черту! — глядя на него, Лутовкин сам начал сердито смеяться.
— А матрёшки-то… едут, едут… — стонал, хохоча, Олег. — Скоро будут… А у нас тут… всё готово… полный дом экспертов…