Три желания, или дневник Варвары Лгуновой
Шрифт:
Мы сидели на кухне.
Парни с любопытством наблюдали, а я с лупой и в перчатках сидела напротив них и, сверяясь с разложенными на столе книгами и учебниками, пыталась определить.
— Угу, — я наконец-то отложила лупу и протянула браслет с двумя волками Нику. — Точно не позже девятнадцатого века. Вот, тут, выпуклость. Так называемый, клеймо-тройник. Ее ставили до 1896 года. Но видно, что сам браслет куда старше. Стиль — скифо-сибирский звериный. Очень похоже на украшения из Сибирской коллекции Петра I.
— Н-да, зашибись просто, — Ник удивленно потер подбородок.
— Если хочешь могу познакомить с антикваром, он тебе куда больше и точнее скажет.
Ник захотела, и на визит к Савелию Евстафьевичу мы договорились на послезавтра.
Уже вечером, поговорив с мамой, а затем с Милкой, что была в состоянии «убиваю медленно и жестоко» после общения с Ромкой (я была права домой ее провожал — «конвоировал» — он), я дочитывала «Ярмарку тщеславия», когда в комнату заглянул Дэн.
— Чего?
За «удачи, захочешь вспомнишь сама» я была еще зла и обижена, ибо хотела, но не вспомнила.
Дэн же, помедлив, сказал совсем неожиданное:
— Ты хорошо разбираешься в истории, зря бросила.
Ответить мне было нечего, и я молча отвернулась к окну.
15 июня
Сегодня позвонила Светка и с коряво наигранной грустью объявила, что задерживается еще минимум на неделю, ибо на горизонте объявился Антуан.
— Он мужчина всей моей жизни, Варька!!!
– срываясь на радостный визг, закончила она.
С положенной долей интереса и сарказма я уточнила:
— Надеюсь, фамилия его не Сент-Экзюпери?
Оказалось, что с литературой Светка знакома лучше, чем с философией, поэтому обиделась, но фотку ненаглядного Сенечки прислать попросила.
Вечером, уже по привычке, сажусь писать дневник.
Прошло две недели.
И… даже не верится.
Квартира, енот, а любовь…
Я невольно кошусь на плюшевого медведя с заплатанным ухом.
Смешной, и Сенечка, кажется, считает его своим кровным врагом, что, впрочем, не мешает енотистому паразиту спать с ним в обнимку.
Пожалуй, я не хочу признаваться даже себе, что рада, что этот хвостатый паразит остается еще у меня, а Гордеев послал цветы и банального, но все равно забавного медведя.
И меня саму пугает мысль, что почему-то я время от времени задерживаю взгляд на телефоне и хочу ему написать.
Позвонить, чтобы услышать деловой, уверенно-спокойный голос.
Как же это глупо…
16 июня
Ник объявился на пороге ровно в три, как и договаривались.
С букетом ромашек.
Пожал руку Дэну и протянул белоснежный букет с желтыми сердцевинами мне.
— Я для тебя цветок сорвал на дикой круче, нависшей над волной соленой и кипучей. Он мирно расцветал в расщелине скалы, куда находят путь лишь горные орлы… — с чувством продекламировал Ник.
Неожиданно, но приятно и…
— Красиво, — выдохнула я и цветы взяла. — Никогда не слышала, сам сочинил?
— Это Виктор Гюго, необразованность литературная, — недовольно проворчал Дэн и скрылся у себя.
Ник проводил его удивленным взглядом и, вопросительно приподняв брови, посмотрел на меня:
— Чего это с ним?
— А, проходи и не обращай внимание, — я махнула рукой и направилась на кухню за вазой. — У него Сенечка кеды искупал, так он ходит злиться с утра.
Сам виноват, между прочим.
Я ему говорила, что у енота слабость к обуви. Он невиноват, это инстинкты.
Дэн — нечуткий гад и садист — на этой объявил, что у него тоже инстинкты. К вивисекции и опытам над животными.
В общем, Сенечку я решила взять с нами.
На всякий случай.
— Ты только ни чему не удивляйся, ладно? — уже поднимаясь на второй этаж, попросила я.
— Да я уж понял, что твой Савелий Евстафьевич не из простых, — хмыкнул Ник, окидывая широкую лестницу и ремонт «модно, под старину» любопытным взглядом.
Ну да, позволить себе жить в номенклатурной сталинке, которых в нашем городе можно было по пальцем пересчитать, мог не каждый.
Фетровые шляпы трилби и твидовые костюмы — «трилби, Варвара Алексеевна, можно носить только, исключительно, с твидом! Все остальное дурновкусие и моветон!» — мог себе позволить тоже не каждый.
Ну а ругать всех на немецком и искренне считать, что никто и ничего не понимает, мог только Савелий Евстафьевич.
Еще он курит кубинские сигары, обожает охоту на крокодилов и уверяет, что лучшая достопримечательность Амстердама — это Де Валлен, один из старейших кварталов красных фонарей.
Да, Савелий Евстафьевич — человек интересный и своеобразный, очень.
Вместо звонка на изящной резной двери гордо и вычурно красуется дверной молоток в виде цилиня.
— Что за уродство? — Ник рассматривает сие произведение искусства со смесью брезгливости и любопытсва и стучать не торопится.
Реакция у него еще нормальная, кстати. Живущая этажом выше Амелия Карловна, заслуженный деятель какого-то искусства, первые две недели крестилась и плевалась. К совести Савелия Евстафьевича взывала и требовала снять подобное непотребство.
Наивная.
Нельзя взывать к тому, чего не было и нет в помине.
— Не уродство, а китайская и азиатская мифология, — перехватывая начавшего сползать к полу и свободе Сенечку, хмыкаю я. — Цилинь, считай, что химера китайская. Савелий Евстафьевич последнее время увлекся синологией.