Три жизни Иосифа Димова
Шрифт:
На книжке осталось ровно столько денег, сколько было нужно чтобы восстановить в левах незаконно растраченную валюту. Я снял всю сумму и закрыл счет. Интересно, как я буду жить дальше без зарплаты и без сбережений!
Внеся в кассу нужную сумму, я вышел из института налегке, с пустым кошельком. „Большое дело! – подумал я. – Сегодня погоняю лодыря, а завтра сяду и напишу статейку для газеты. Кто в наши дни не интересуется проблемами „искусственного мозга”? Я был уже известным кибернетиком, умел с горем пополам рассказывать о своей работе, редакторы газет и журналов готовы были кричать „ура”, получив от меня какой-нибудь материал. На гонорар за статью можно худо-бедно жить неделю, – рассуждал я. – А в „Сирене” перейду на оранжад-он стоит недорого. А своей красотке (я имел в виду Лизу) скажу, что
Мне стало весело, и я рассмеялся, – я даже не знал, где именно расположена поджелудочная железа – справа или слева от желудка. Хорошо, что мой робот не нуждается в разных поджелудочных железах. Ему нужен прежде всего мозг, причем мозг, не уступающий интегральным схемам! А без поджелудочной железы он обойдется. Большое дело! Ему нужны „извилины”, чтобы стать мудрее своего образца – человека. В сущности, зачем нужны все эти глупости – поджелудочная железа, легкие, сердце? Ведь эволюция усовершенствования идет по пути абстракции, то есть упрощения? С такими веселыми мыслями в голове я брел и брел, и незаметно очутился возле Орлиного моста. Неужели я прошел весь Русский бульвар? Он кишмя кишел народом, как и все остальные улицы и бульвары Софии, он был забит машинами, и это мешало почувствовать особую праздничность, присущую только этой улице. Машины и многолюдье способны унифицировать и обезличить все. По каким бы улицам ты ни шел, тебе кажется, что ты идешь одной и той же дорогой.
Озеро у входа в парк приобрело „эстрадный” вид. Лебедей не было и в помине, спокойствия тоже; звучали над озером шлягеры, синхронирирующие устройства создавали своего рода ярмарочную атмосферу – все было технизировано и модернизировано, в духе века. Когда-то на этом месте стояла уютная кафе-кондитерская, в которую охотно заходили безденежные студенты, выгнанные из класса гимназисты, влюбленные парочки. Сколько лимонада я там выпил поджидая Виолетту!
Главная аллея более или менее сохранила свой вид – и слива богу! Я помнил каждое из этих вековых деревьев, могуче расстилающих свои зеленые кроны. Под ними стояли скамейки, а над скамейками почти зримо кружился немеркнущий рой воспоминаний. Вот здесь я зачитывался французским романом, его заглавие и автор давно забыты; а там сидел с Виолеттой, вздрагивая при каждом прикосновении ее сатинового школьного халатика; а на той скамейке, напротив задумчивого бюста поэта Яворова, впервые составил собственное уравнение, отражающее момент затухания движения юлы.
От этих воспоминаний веяло вечной молодостью Мюнхгаузена, они не выцветали и не меркли.
Я пошел дальше, к озеру с золотыми рыбками, сел под березой и закурил. Это озеро когда-то рисовал мой отец, но на его картине оно имело более первозданный вид, казалось несколько запущенным, заглохшим. Озерко было обнесено колючей проволокой, берез вокруг росло больше, пора была осенняя, и березы стояли золотые. На переднем плане виднелась скамейка, на ней сидела пара; фигуры мужчины и женщины были обозначены пятнами. На женщине белое платье, единственная цеталь, которую можно различить, – это шляпа, широкополая, нежно-голубого цвета, из-под нее тут и там выбивались золотые пряди волос. В темном пятне, обозначающем мужчину, если пристально всмотреться, можно было обнаружить одну подробность: он изображен без головного убора, на лоб слева небрежно спадала прядь волос. Я инстинктивно протянул руку к своему лбу и нащупал непокорную прядь: как я ни старался зачесать ее вверх, она упорно спадала на лоб. На скамейке сидел я, в этом не было сомнения, а женщина в такой ляпы, но знал, что они лазурной синевы с золотистыми искорками вокруг зрачков. Я с восторгом всматривался в них, хотя они были прикрыты шляпой – она приподняла голову и посмотрела на меня с улыбкой. В эту минуту моя рука коснулась ее колена, вернее, платья, прикрывающего колено, и по моему телу, точно электрическая красивой шляпе, естественно, могла быть только Снежаной! Я не видел ее глаз, их закрывали поля и волна, пробежал знакомый трепет. Я о нем совсем забыл – с Лизой у меня все было иначе, несмотря на то, что обычно между моей рукой и ее коленом не бывало никаких преград.
Мы сидели
Потом я снова подвел Снежану к скамейке. Она дышала учащенно, танец ее утомил.
– А в Стране Алой розы мы с тобой танцевали намного дольше и ты тогда не устала! – напомнил я ей.
– Там – другое дело, – сказала Снежана и мечтательно улыбнулась. – Там все прекрасно… и дышится легче!
– Да, это верно! – сказал я. Какая-то таинственная печаль поднималась в моей груди, мир алых роз манил меня с неотразимой силой. – Да, там все прекрасно! – повторил я. – Воздух чище, небо голубее, а поля похожи на цветистые ковры…
– Там воздух напоен ароматом роз, – сказала Снежана.
– Будто ты попал в огромный цветник. Сколько там цветов, а больше всего роз.
– А ты заметил, что там почти нет мрачных людей? Что нахмуренные лица встречаются редко?
– Конечно! – сказал я. – Там всюду видишь улыбки. И в автобусах, и на площадях – везде!
– О, удивительная страна – Страна Алой розы! – вздохнула Снежана.
Я печально улыбнулся.
В этот момент к нашей скамье подошел пожилой мужчина в черном костюме и шляпе с тростью в руке.
– Разрешите? – спросил он, указывая рукой на место, где сидела Снежана.
Я чуть не обругал его. Видели такого типа! Еле передвигает ноги, ходит опираясь на трость, а туда же – засматривается на молодых женщин!
– Разрешите? – повторил свой вопрос старый козел.
Я повернулся к Снежане, чтобы посмотреть, какое впечатление произвел на нее этот залежалый ухажер, – мне нужно было знать, как себя вести с ним дальше, – но Снежана исчезла. Место, на котором она сидела минуту назад, было безнадежно пусто. Мне не приходилось видеть более печального места. У меня даже голова закружилась. Я обернулся влево, в сторону аллеи, которая вела к памятнику на Братской могиле, приложил ладонь к глазам и сердце мое оборвалось: к обелиску плавно двигалось светлое пятно. Сомнения быть не могло – это была она, ее широкополая шляпа отливала на солнце яркой голубизной. Ну, конечно, это была она. В ушах у меня зашумело, свет померк: когда она успела уйти так далеко?
Я опустился на скамейку и несколько секунд сидел с закрытыми глазами: ждал, пока утихнет шум в ушах и земля под ногами перестанет шататься. Потом вспомнил старого козла, что намеревался сесть рядом со Снежаной. Ну, он у меня сейчас узнает, где раки зимуют! Она ушла из-за него. Я открыл глаза, повернулся. Но тип предусмотрительно исчез. Мне показалось, что за озером, вдали, замаячила его шляпа:
– она плыла грязным черным пятном над аллеей, ведущей к шоссе.
Я пришел побродить по парку, посмотреть на любимые места моего отца, которые он изображал на своих картинах – порой как все люди, порой воспринимая их сквозь призму буйной фантазии. Я пришел посмотреть на них, но они, разумеется, давно уже не те.
От парка поры студенчества отца (таким он был вплоть до первых семестров моей студенческой жизни) ничего не осталось.
В довершение всего какой то выживший из ума старый хрыч расстроил мое фантастическое свидание со Снежаной. Это окончательно отбило у меня охоту гулять. Разве можно было после этого бродить по парку как ни в чем ни бывало, весело насвистывая?
Правда, некоторая польза от этого нелепого происшествия все-таки была: я удостоверился собственными глазами; карточка, лежавшая в ящике моего стола, что вчера вдруг ожила в моих руках, с большой точностью передает черты живой Снежаны. Пожалуй, трудно было даже сказать, какая из двух Снежан более достоверная: снятая на карточке выглядела более задумчивой, одухотворенной, а живая, та, что сидела сегодня со мной на скамейке, – более эмоциональной и женственной. Так казалось мне, а прав я или нет – кто знает, – ведь мы сидели рядом не больше двух минут!