Триада
Шрифт:
Многие латосы с уверенностью сказали бы, что в жизни о таком даже не слышали, а уж видеть своими глазами – и подавно. На полках, скрытые полутьмой, лежали самые странные и пугающие вещи, что мог скрывать в себе Эллатос. Таррель знал, что лежит в каждой коробке, в каждом свёртке бумаги или во флаконе, тщательно перевязанном и закупоренном, в каждых чаше и мешке. И подумать бы, что ждут эти вещи своего часа, но Таррель знал, что не прикоснётся к ним никто, кроме него, а лучше б, если бы и вовсе этой коллекции и не было.
Попробуй он незаметно отпустить кому-нибудь на Торговане параличную сыворотку
Как перестали приезжать торговцы с других земель, так и решил Эллатос, что небо наказало их за дружбу с колдунами. Чего таить, и страшные люди появлялись на Торговане, чтоб нажиться за счёт тех, кто глуп и готов отдать деньги за то, чем пользоваться не умеет. За всеми не уследишь. Колдуны на Эллатосе, хоть законом и не преследовались, с большим успехом преследовались самими латосами. Всё это Таррель знал, и потому товар отбирал самым тщательным образом, чтоб упрекнуть его было не в чем. Ещё он знал, что любопытство латосов превосходило все их остальные качества, разве что только не прожорливость, и потому то, что он приносил на Торгован, непременно улетало с такой скоростью, что только успевай ардумы считать.
Но здесь, в подвале, нет самого главного. Нет венца этому хламу. Нет того, чего жаждет он всем сердцем. Нет того, ради чего он ищет. Находит, заимствует. Просит. Обменивает. Одалживает. Крадёт.
Таррель скинул плащ и оказался у стола. Выдвинул ящики один за другим, и оттуда повалились связки бумаг – толстые, тонкие, новые и изрядно потрёпанные, но все без исключения бережно перевязанные лентами. Он опустился на колени и стал перебирать бумаги дрожащими пальцами, заглядывал между листов, отбрасывал в сторону, и так снова и снова, пока лицо его вдруг не изменилось. Таррель утёр со лба пот и, зажмурившись, помотал головой. В ушах стоял звон.
В его руках лежала тонкая стопка слипшихся и изорванных по краям бумаг – до того старая она была. Давно забросил он её в отчаянии. Но теперь она оказалась нужной, и она здесь. Таррель вскочил на ноги и попытался развязать узел, но тот был затянут на удивление крепко. Не вытерпев, Таррель достал нож. Лезвие со скрипом прошло сквозь тугую ленту и освободило бумаги. Таррель разлепил их осторожно и впился взглядом в буквы. Любой, кто бы ни зашёл сейчас в подвал, подумал бы, что дежа Таррель, должно быть, сошёл с ума, настолько страшным был его вид: тело била дрожь, он еле стоял на ногах, уставившись безумными глазами на лист бумаги, и что-то бормотал себе под нос.
– Шестеро основ. – прошептал он, не шевеля губами. – Хрусталь.
Он опустил бумаги и уставился бессмысленным взглядом в стену напротив. Так и стоял он, пока не швырнул бумаги на пол и не вскричал:
– Проклятье!
Таррель так дёрнулся, что задел стоящий рядом шкаф, и с полок полетели на пол стеклянные сосуды. Звон бьющегося стекла оглушил Тарреля, и в ушах зашумело, будто земля развезлась под его ногами. Всё вокруг потемнело, исказилось и поплыло. Не в силах справиться с приступом, Таррель опустился на пол и закрыл лицо руками.
Старики Шетгори терпеливо ожидали Арнэ на диване, но, услышав громкие звуки, переглянулись. Гофа покачал головой. Похлопав жену по плечу, он молча поднялся, взял лампу. Ступени заскрипели. Освещённая фигура Шетгори стала уплывать наверх, и Фани последовала за ним.
В доме стало тихо.
Глава 3
Сердце Гаавуна пестрело сотней цветов, звуков, запахов и голосов – крикливых и не очень, звонких и осипших, сердитых и радостных. Это был один из самых приятных дней на южном Эллатосе, день, когда нежный ветер с холмов играет, прячась, в ветвях каштанов, когда сидящие на крышах птицы заливаются где-то прямо над головой, а в наполненном зноем воздухе плавают ароматы корицы, мёда и лимонов.
Улица Баник разрезала прибрежный район города от восточного края до западного. Это была широкая, вымощенная белыми камнями дорога – тридцать человек могли пройти по ней в ряд, не касаясь друг друга плечами. По обеим сторонам улицы простирались торговые ряды – две вереницы одноэтажных построек. Эти домики были обителью лавочников, которые, по большей части, торговали продовольствиями, домашней утварью, тканями и драгоценностями.
Люди попроще располагались вместе с товаром вдоль этих лавок, усевшись прямо на полу или на низеньких ступеньках в просторных открытых коридорах, под черепичной крышей. Сначала эти коридоры служили укрытием от солнца для посетителей лавок, но со временем и там расположились торговцы. Кое-где даже виднелась разметка, нацарапанная мелом – обычно ее рисовали перед Торгованом, когда желающих продавать становилось слишком много.
Колокол на площади Кутрави подал голос, и его тягучая песня заглушила звуки Торгована. Протянув двенадцать раз, колокол умолк. Площадь украшали помощники городовых, спрятав головы в огромных шляпах. Они возводили помост из деревянных коробок прямо рядом с фонтаном, из которого возвышалась колонна. Её венчала бронзовая корзина, полная угощений.
Дым окутал холмы. Не жалея углей, самые искусные шашлычники Гаавуна заманивали к себе каждого, кто проходил мимо – до того вкусен и прян был запах мяса, пропитанного маслами и специями с разных уголков Эллатоса, что только редкие прохожие отказывали себе в удовольствии.
Повсюду раздавались призывы уличных торговцев, а хозяева лавок позволяли себе в этот день даже нанять звальцев и выставляли их в открытых коридорах: те, топчась в тени под крышей, кричали в большие, расширяющиеся к концу железные трубки.
– Только в день Торгована, только для вас – ткани лучшего суконного двора провинции! Лавка Стоккари ждет всех, кто знает толк в прекрасном! – кричал один.
– Латосы и лати, мимо что идете? Кроме как у Тунвари, книг вы не найдете! – пытался перекричать его другой, спрятавшийся где-то в коридоре на другой стороне улицы.