Тридцать один день
Шрифт:
Сколько раз я пытался утром встать раньше мамы и приготовить ей завтрак. Но мне это почти ни разу не удавалось. Как только она услышит, что я поднимаюсь, так сразу вскочит с постели и оденется быстро-быстро, словно по военной тревоге. А потом, когда я завтракаю, она все стоит надо мной: «Масло не забудь… Не торопись, это вредно. У тебя еще есть время. Жуй как следует…»
И каждое утро слышу я от нее тревожный вопрос: «Ты все книжки взял?» Я знаю, что по вечерам она проверяет мой портфель: не забыл ли я положить туда какую-нибудь тетрадку или учебник.
А когда я выступаю на вечерах школьной самодеятельности, мама выучивает все стихи, которые я должен читать. И потом, сидя в зале, она шепчет губами за мной, повторяет каждое слово: если собьюсь или забуду — она сможет подсказать…
Честное слово, я не гонюсь за пятерками. А если люблю получать их, так только для того, чтобы поскорей принести домой и показать маме. Я знаю, что у нее будет радостный вечер.
Как хочется мне поскорее вырасти, сделать какое-нибудь важное изобретение, получить много денег, чтобы принести их маме и отдать все, все… Я ведь знаю, что ей иногда не хватает денег, она одалживает у соседки. И еще я хочу очень многого добиться в жизни. И чтобы обо мне написали в газете. Пусть никто не читает, а только одна мама прочтет. Представляю себе ее лицо в ту минуту!
Мамочка, милая моя мама!.. Недавно я слышал, как соседка сказала: «Вы отдаете ему всю душу, потому что у вас нет никакой личной жизни». Как-то противно прозвучали у нее эти слова. И особенно это выражение — «отдаете душу». Мне показалось, что оскорбили что-то самое хорошее на свете. Может, мне зря так показалось? Но нет! Разве, если бы у нас был отец, мама стала бы другой? Нет-нет… Она не может быть другой… Просто не может.
Но почему я сегодня вдруг подумал обо всем этом? Ага, вспомнил: из-за Лешки Куроптева. Я зашел сегодня к нему за одной книгой. Он стал искать ее и никак найти не может. «Ты, — говорит матери, — не брала?» И так как-то грубо, нехорошо говорит. А мама у него уже старая и несчастная какая-то.
«Не брала я, Лешенька, не брала», — стала оправдываться она.
А Лешка еще поискал, поискал и вдруг как заорет:
«Ты, наверное, соседкиной дочке читать дала! Всегда без моего спросу книги берешь! Вот попробуй еще раз взять!..»
А через несколько минут Лешка эту самую книгу у себя под подушкой нашел. Только я книгу не взял. И вообще больше не буду у него брать: мне его книги читать противно…»
Я взглянул на Павку и тихо спросил:
— Она его очень ждет, да?
— Так ждет, что передать невозможно. Говорит: вот-вот должен приехать. А он все не едет и не едет…
— Интересно-о… — прошептал я.
— Саша, хочешь я тебе дам почитать эту тетрадку? — предложил Павка. — Там дальше еще много интересного. И про школу, и про учителей тоже есть… Хочешь, дам? Только на один день, не больше.
Мог ли я отказаться! Я взял тетрадку и пошел в лагерь, потому что пора было ужинать.
…Было уже очень поздно. Во всех комнатах нашего лагеря замолкли голоса. А шум прибоя в тишине слышался так отчетливо, как будто
В окно глядела луна, такая круглая, будто она была не настоящая, а где-нибудь над сценой, в театре. От луны в комнате было совсем светло.
Я тихо достал тетрадку и стал ее перелистывать.
Вдруг кровать Андрея скрипнула.
— Сашка, хватит тебе шелестеть! Спать мешаешь! — сердито прошептал Андрей.
Но я чувствовал, что на самом деле он вовсе не сердится, а просто хочет заговорить со мной.
— А я тихо шелестю! — тоже сердито ответил я.
— «Шелестю»! Такого слова нет, — усмехнулся он. — Эх, грамотей!
— Мне некогда слова подбирать: тут такая тетрадка интересная!
— Ну да, интересная! Не верю! — сказал Андрей.
— Ну и не верь! — ответил я, а сам испугался: вдруг он кончит ворчать и заснет! Мне хотелось продолжать разговор: ведь так побурчим-побурчим себе под нос, да и помиримся. — У меня очень интересная тетрадка! — еще уверенней сказал я.
— Ну да! Не верю! — повторил Андрей.
Тогда я собрался с силами и сказал:
— А ты посмотри — и сам убедишься!
Мне показалось, что Андрей очень обрадовался моему предложению. Он вскочил с постели и подбежал ко мне:
— А ну-ка, покажи! Чего уж там такого особенного в этой тетрадке?
Мы подошли к подоконнику — там было светлее.
— Это тетрадь сына старшей сестры санатория, — объяснил я, не глядя на Андрея. — Он куда-то уехал далеко-далеко… А это вот, значит, его тетрадка… Тут он про мать свою пишет. А дальше про школу…
— Любопытно! — сказал Андрей и почесал затылок: «побрел за мыслями».
Ничего особенно любопытного в моем сообщении не было, но ему просто не хотелось ложиться обратно в постель, а хотелось помириться со мной. Я же хотел этого еще в сто раз больше!
— Вот читай отсюда, — сказал я.
— «Когда Лешку Куроптева выдвинули в совет отряда, — зашептал Андрей, — я встал и отвел его кандидатуру. Ребята не понимали — почему. А я сказал, что он дома орет на свою мать и что я ему из-за этого вообще не доверяю. Бородач поддержал меня и все…»
На этом месте Андрей остановился и стал перечитывать последнюю фразу. Он перечитал ее раз пять, не меньше. Лицо у Андрея побледнело и стало каким-то сумасшедшим. «Может быть, от луны?» — подумал я. Да нет, и глаза у него бегали как-то ненормально. И лоб он вытер рукой, словно был полдень и страшная жара.
— Что с тобой? Что случилось? — испуганно спросил я.
— Разве ты не узнаешь? Разве ты не видишь? — буквально задыхаясь, спросил Андрей. — Круглые буквы! И Бородач… Бородач, которого мы никак не могли отыскать!
Он поспешно захлопнул тетрадку и прочитал то, что было написано на ее обложке: «Тетрадь по физике ученика седьмого класса «А» Вани Алексеева».
— Ваня Алексеев! — прошептал Андрей. — Ваня Алексеев!.. Вот они, инициалы «В. А.», которые мы тоже не могли расшифровать!.. Бежим скорей!