Тридцать седьмое полнолуние

Живетьева Инна

Упырь может сделать запись в личном деле, а его обязательно просматривают на комиссии. Накапать директору приюта. Заставить отсиживать в пустом классе после уроков каждый день, неделю или больше. Вытащить на общее собрание и отчитывать, пока стоишь навытяжку под насмешливыми взглядами «деток».

– Ну что же, Зареченский. Рассказывать, какой ты идиот, я не буду, ты сам это понимаешь. Напоминать, как легко потерять «королевскую квоту», тоже нет необходимости, не так ли? – Упырь улыбнулся, и Нику показалось вдруг, что ерунда, которую нес Карась, совсем не ерунда. Была печать! – Можешь идти. Два часа карцера.

Откуда-то же Упырь знает, какое наказание страшнее всего.

Когда Ник спустился на первый этаж, в гимназии уже стало тихо – все разошлись, а малышей загнали в классы. Охранник скучал за столом, глядя сквозь стеклянную дверь на залитый солнцем двор.

На миг Ник остро позавидовал ему.

В подвале было прохладно и светло, под потолком, через три шага на четвертый, горели лампы. Служитель по прозвищу Карп отпер дверь и кивнул:

– Заходи.

Ник перешагнул порог.

В маленькой каморке стоял обычный стул из класса. Это просто – пробыть здесь два часа. Многие предпочтут такое наказание любому другому.

Карп дождался, когда Ник сел, и закрыл дверь.

Стало темно.

Ник вцепился в край стула. Спокойно! Вдох, выдох. Боль в закушенной губе.

Медленно запрокинул голову. Там, за невидимым потолком, класс – с огромными окнами, очень светлый. А тут, совсем рядом, за дверью, горят лампы. В конце коридора бытовка, в которой у Карпа припрятан чайник. Служитель прихлебывает из стакана и клацает вставной челюстью. Посматривает на часы. Он выпустит Ника минута в минуту.

Но как же хочется затаиться и перестать дышать! Чтобы не услышали, не почуяли…

– Это прошло, – произнес Ник. – Этого сейчас нет.

Запах мокрой шерсти и гнилой картошки только чудится. Тем более здесь не может пахнуть кровью.

Текут секунды. Раз, два, три… Складываются в минуты. Их должно быть сто двадцать. А секунд – семь тысяч двести. Можно вытерпеть. Их можно просто сосчитать.

…двести тридцать четыре, двести тридцать пять…

Ник вздрогнул: показалось, шаги над головой. Но толстые перекрытия не должны пропускать звуки. Носятся в пустотах крысы?

Да, и скребут когтями по балкам. Вот сейчас звякнет железное кольцо под лапой.

– Прекрати! – крикнул сам себе.

Карп не услышит, дверь закрывается плотно, чтобы и лучика не проскользнуло.

Нужно просто считать: тысяча семьсот пятьдесят шесть, тысяча семьсот пятьдесят семь… Считать, не обращая внимание на то, как сводит судорогой мышцы, как сбивается дыхание.

…три тысячи ровно. Три тысячи один…

За стеной шумный Сент-Невей. В нескольких кварталах от гимназии участок УРКа, он работает круглосуточно. Ник частенько встречает тонированный автомобиль с серебристой эмблемой на бортах.

Невозможно представить, чтобы здесь, в элитном учебном заведении, нашелся…

…прикрыл глаза рукой от брызнувшего света. Пальцы дрожали.

– Выходи.

В городе начинались сумерки. Пахло талым снегом и женскими духами. В витрине аптеки отражался закат, растекаясь по стеклу алой пленкой. На бульваре, как обычно к вечеру, стало оживленнее. Сидели рядком художники – хоть шарж нарисуют, хоть в ангела с крыльями превратят. Кричали в мегафоны зазывалы, приглашая на прогулки по Ладе. Толпились у спуска к реке торговцы с лотками сувениров.

Иногда все это – купол Морского собора на фоне облачного неба, булыжники под ногами, мокрый ветер с Лады – казалось Нику очень знакомым. Как-то он долго простоял на углу рядом с кофейней «Марле и Шарль». Смотрел на ажурный мостик, перекинутый через канал. На зеленый дом с белой лепниной – маски на фасаде корчили рожи, негодуя и радуясь, возмущаясь и гневаясь. Сеяла морось пополам с крупинками снега, продувало насквозь пальто. Ник замерз, как собака, но так ничего и не вспомнил.

Сейчас купола собора остались справа. Ник прошел мимо Торговой галереи и за серо-розовым зданием художественного училища нырнул в проходной двор. Сразу стало зябко – под защитой высоких стен еще сохранились сугробы. Ник зачерпнул на ходу снега. Смял в кулаке, дожидаясь, когда побежит талая вода, а потом холодной мокрой ладонью обхватил лоб. Чтоб Упырю…

– Привет освобожденным узникам!

Гвоздь выскочил из-за сарая и ударил в плечо. Был он уже без сумки, в мундире нараспашку.

– Как отдохнулось в карцере?

– Какой ты информированный, Гвоздь, – с досадой сказал Ник. – Газет не надо.

– Не-а, я просто умный и догадливый. Помнишь, мы тебя в кладовой заперли? У тебя такая же рожа была.

– Кретины.

Гвоздь хмыкнул и потрогал нос, разбитый в той драке.

Тропинка вывела на улицу, зажатую между плотно стоящими домами. По разбитому тротуару вдвоем идти было неудобно, но Гвоздь не отставал.

– Не, ну ты колись, Немой: какая блоха тебя укусила?

– По Упырю соскучился.

– Извращенец!

Гвоздь сплюнул в переливающуюся бензиновыми разводами лужу.

– Смотри, допрыгаешься. Знаешь уже?

Он явно ждал вопроса «О чем?», и потому Ник промолчал.

Показалась кованая решетка. За ней росли тополя, и между серыми, уставшими от зимы стволами виднелось здание приюта. В нескольких окнах горел свет.

Ник замедлил шаг.

– На неделе комиссия приезжает, – не выдержал Гвоздь.

Тьфу ты!

– Вне графика?

– А хрена им еще делать?

Блеснули часы на фасаде. Минутная стрелка подбиралась к двенадцати, напоминая, что нужно успеть отметиться.

– Не вовремя, да? – ухмыльнулся Гвоздь.

«Не вовремя», – согласился про себя Ник, а вслух преувеличенно удивленно сказал:

– Гвоздик! Да ты никак боишься? Сочувствую.

Гвоздь перестал улыбаться и дернул губой, заставив натянуться шрам над подбородком.

– Слушай, я ведь предупредил: не борзей. Вежливо, по-хорошему. А мог бы сразу зарыть, без превентивных разговоров. Не ценишь ты, гляжу, доброе отношение.