Тридцать три удовольствия
Шрифт:
Если бы несчастья окончились вместе с моими потерями — как бы еще было хорошо! Но на следующий день судьба стала потешаться над Николкой. С самого утра он затеял расширенную дегустацию прекрасных крымских вин и к полудню уже расклеился, потребовал, чтобы я вел его туда, где снимали комнату в прошлом году Лариса и Игорь. Но я не знал, где они жили тогда.
— В таком случае, веди меня в то место, где ты встретил их впервые.
— Николаша, зачем тебе это надо? Глупость! Поехали в Феодосию, хватит дурака валять.
Но его не оставляло мазохистское желание вообразить себе, как я встретился здесь на пляже с парой беглых любовников, и я повел его туда. Он почему-то был уверен, что обострившаяся интуиция правильно подсказывает ему — они снова здесь, и мы их прямо сейчас повстречаем. До позднего вечера мы сидели на пляже в ожидании Игоря, который в это время, должно быть, служил литургию в своем храме, и Птичку, которая, возможно, пела, снималась в кино, предавалась любви, училась водить «роллс-ройс» или что-нибудь такое где-нибудь во Франции, или Англии, или Италии, или другой паршивой западной державке, благо их навалом. В конце концов я не выдержал и отправился в пансионат «Восторг», а пьяный Николка остался ждать двух призраков.
Проведя в пансионате два часа, в полночь я отправился за этим дураком, но едва вышел за пределы территории пансионата, как увидел его, он, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, брел мне навстречу по улице.
Лицо его, рубашка и штаны были залиты кровью, обильно струящейся из головы. В первую минуту я подумал, что ему прострелили череп, но, к счастью, это была лишь огромная ссадина, проходящая от брови почти до самого темени. Появление окровавленного человека вызвало в пансионате нечто близкое к восторгу. Заботливые вахтерши нашли не менее заботливых медсестер, и Николке была оказана самая неотложная помощь. Вскоре он лежал в своей постели с основательно забинтованной головой и смотрел на меня жалобным взглядом. Из его рассказа выяснилось, что когда пляж полностью обезлюдел, к нему подошли три человека и попросили закурить. Он полез в карман за сигаретами и уже в следующую секунду очнулся в кустах, обрамляющих пляж, весь в крови и с саднящей болью в голове. Он не помнил их лиц и не знал, чем они ударили его.
Ночь он стонал и лишь под утро уснул обессиленный. Весь следующий день мы решали, как быть — ехать в Феодосию или немного отсидеться на месте. Еще через день врач, обследовавший Николкину рану, сказал, что началось сильное нагноение и нужно срочно ехать в Москву, делать операцию. Так мы и не добрались до раскопок в Кафе, а вместо этого вернулись в столицу нашей демократической Родины. В дороге Николка раздраженно ругал меня за то, что я, видите ли, прихвостень нового мирового порядка, вожу дружбу со всякой сволочью из «Молодежной газеты» и сам не ведаю, что уже куплен с потрохами за чечевичную похлебку. Я обещал ему похлопотать, чтобы мой отец усыновил его. Иван Васильевич и Николай Степанович спелись бы лучше, чем голубок и горлица. На вокзале в Москве мы окончательно разругались, когда я, обидевшись на Николку, стал ерничать по поводу «Русского стяга», а Николка в ответ обозвал меня прихлебателем, проамериканившейся пустышкой и не глубоко русским человеком.
— Ты не глубоко русский человек! — прорычал он мне в лицо, и я почувствовал себя немецко-фашистским танком, навстречу которому вышел израненный, весь в бинтах, боец со связкой ручных гранат. — Я отвык от общения с такими, как ты! Я знать не хочу тебя до тех пор, пока ты не очухаешься! — метнул он.
С тем мы и расстались. Через неделю я позвонил и узнал, что ему сделали небольшую операцию, очистили рану от гноя, замазали необходимыми мазями, и опасность заражения миновала. С удовольствием рассказав о своих мучениях и спасении, Николка вспомнил, что мы с ним поругались и сказал:
— А почему это, собственно, тебя так волнует? Ты бы лучше, Федя, позаботился о ком-нибудь из своих демократишек.
— Катись ты к черту! — сказал я и повесил трубку.
В начале августа я снова позвонил ему, но его все не было и не было дома. Тогда я позвонил его маме и узнал, что Николка все же отправился на раскопки в Кафу. Без меня. Тут уж я всерьез обиделся на этого дурака. Все-таки он затаил на меня злобу за то, что я тоже был с Ларисой.
Между тем, время шло, и пропасть между днем сегодняшним и тем утром, когда я проснулся один в номере гостиницы «Кубань», становилась все шире и шире. В августе я сломал ногу и почти целый месяц провел в больнице. Стояло жаркое солнечное лето, и вместо того, чтобы где-нибудь купаться и загорать, я проводил время на больничной койке, читая вслух всякую богословскую литературу, которой, навещая, снабжали меня Лена и Игорь. Я нашел некий вкус в этом чтении, хотя и не обретал для себя того, что обретали у Иоанна Лествичника, Серафима Роуза, Иоанна Кронштадтского, Дионисия Ареопагита и прочих таких авторов мои религиозные друзья. Чтение книг Нилуса развлекало, но не вдохновляло меня на подвиги. Просто в то время я еще не постиг, что прощение выше возмездия. Я еще мечтал о какой-то немыслимой каре всем, кто полюбил издеваться над людьми, каре, которая произойдет на глазах у всего человечества.
Выписавшись из больницы, я на время оставил моих святош и возобновил дружбу с Андрюшей Тихоновым и его женой Настей, дочерью покойного генерала Грохотова. Весь сентябрь я прожил у них на даче, где мы когда-то встречали 1991 год и где в качестве новогоднего подарка мне достался Ротик. Кстати, она уже год как была замужем за итальянцем и жила во Флоренции. Что же, итальянцы любят ревнивых дур. Сук, соединявший две сосны, на котором повесился генерал, был спилен, и сосны как-то сильно отпрянули друг от друга, наклонились на две стороны, потеряв связующую скрепу. В этом был некий символ, я только не мог понять — какой. В архиве генерала обнаружилось несметное количество всевозможной интересной литературы, а главное — целые подшивки «Правды», начиная с 1939 года, аккуратно переплетенные, газетка к газетке, ни единого пятнышка. Днем я помогал хозяевам дачи в каких-нибудь приятных дачных работах, во второй половине дня мы ходили купаться и загорать на пруд, а вечером с наслаждением устраивали чтения «Правды», надо сказать, в те времена весьма обстоятельной газеты, на высоком профессиональном уровне. Нам нравилась наша ностальгия по советской эпохе.
В октябре начались дожди, я вернулся в Москву и по совету Насти и Андрюши купил себе щенка колли. Причем, у кого! У незабвенного господина Гессен-Дармштадского — Александра Георгиевича Кардашова, критика и литературоведа, члена Союза писателей. С ним меня свел Игорь Мухин. Оказалось, что Александр Георгиевич родился и вырос на одной из улиц вблизи храма Иоанна Богослова, и как-то раз, наведавшись в родные места, он забрел в церковь, увидел там знакомое лицо в образе псаломщика и после службы решил подойти и засвидетельствовать свое почтение. Он подружился с Игорем, а когда его сука ощенилась, Игорь даже приложил некоторые старания для устройства щенков, в частности, один экземпляр был сосватан мне. Щенок мне понравился — крепкий, упитанный, у него уже было имя, которое тоже пришлось мне по вкусу — Фортинбрас Шепард. Я заплатил за него пять тысяч рублей и привез в квартиру на «Баррикадной». Имя Фортинбрас — довольно длинное, и я сначала сократил его и звал щенка Фортом, но потом мне стала больше нравиться фамилия моего пса в переводе на русский язык: Шепард ведь значит — пастух. Я и остановился на простом русском слове — Пастухов. И щенок быстрее всего привык именно к этой кличке. Пастухов оказался веселым и добрым малым, он любил кусать меня за пятки, требуя игры. Гулять я стал выводить его в январе, когда основательно лег снег, произведший на него неизгладимое впечатление — он мог целый час носиться по двору, подцепив на нос горку снега и стараясь не уронить ее на бегу, таков был его излюбленный вид спорта.
Тогда же, в январе, я помирился с Николкой, он лишь в конце года вернулся с раскопок, на которых заработал гораздо больше денег, чем в Мексике, стоило ехать за три моря синицу искать. Я позвал его к себе в гости, познакомил с Пастуховым и узнал о печальной судьбе Ардалиона Ивановича — бедняга допился до такой степени, что перед самым Новым годом угодил в больницу с подозрением на рак печени. За время его пьянства он лишился всего — фирмой «Танте» завладел Миша Обухов, милый, улыбчивый юноша, который не только оставил своего недавнего шефа на бобах, но при случае даже посоветовал Ардалиону Ивановичу застрелиться.
Николка за последние полгода стал еще более мужественным и красивым, лоб его пересекал изящный шрам, начинающийся над бровью и уходящий в чащу волос на голове. Вряд ли кто-нибудь теперь мог бы сказать о Николке: «красивый мальчик». Это был настоящий, закаленный мужчина. О политике мы почти не разговаривали, но однажды я все же намекнул ему, что президент столь же несимпатичен мне, как и ему. На другой день мы отправились в больницу, где лежал Ардалион Иванович. Увидев меня, Тетка не смягчился. Его осунувшееся, испитое лицо налилось ненавистью.