Тридцать три удовольствия
Шрифт:
— Уходи, Федор! — сказал он. — Я ценю, что ты пришел, но ты уходи! Ты враг мне на всю мою жизнь, и ничто не изменит моего к тебе отношения.
Спасибо, что не обзывал и не вопил, как в прошлый раз по телефону. В расстроенных чувствах я приехал домой и сердечно пожаловался Пастухову, который с довольно умным видом вздыхал, словно хотел сказать: «Ох, хозяин, какой же ты, ей-Богу! Потерпи, пройдет еще какое-то время, и все само собой как-нибудь уладится». Надо было позвонить Игорю и рассказать ему о том, какая беда свалилась на Ардалиона Ивановича. Я набрал номер телефона Лены, она подошла сама, голос ее был грустный. Оказалось, что у Игоря тяжело заболел старший сын, и Игорь неотступно находится дома у постели больного. Час от часу не легче.
Вообще начало года выдалось не приведи Боже. Весь конец января я промучался с зубами, доставив своей болью — ее я не в силах был скрыть — страдания бедному Пастухову, который очень переживал за меня. Потом, когда я, наконец, вылечил зубы, меня однажды, в начале февраля стукнули по голове, как Николку и ограбили в метро. Случилось мне возвращаться пьяному с дня рождения Насти Тихоновой, который праздновался на даче генерала Грохотова. Почему я не остался там ночевать? Да потому, что вдрызг разругался с гостями и хозяевами, когда они стали доказывать мне, что все зло заключается в существовании Российской Империи, что как только Россия разделится на более мелкие государства — Дальний Восток, Камчатку, Западную Сибирь, Восточную Сибирь, Урал, Карелию, собственно Россию и так далее, тогда и наступит настоящая демократия и процветание. И ладно бы это говорил какой-нибудь Вася Крапоткин или какая-нибудь Софочка Мандельштам, а то ведь и мои дорогие Настя и Андрюша, с которыми мы провели такие славные деньки в прошлом году в сентябре, принялись поддакивать и требовать немедленно разогнать парламент, немедленно казнить на площадях всех коммунистов и фашистов, то бишь, красно-коричневых, немедленно установить демократическую диктатуру, что я тотчас переиначил в «тираническую демократуру», короче, завелся такой бредовый и кровожадный разговор, что мне стало тошно, особенно когда потекли слюнявые славословия в адрес «Гайдарушки» и «Гаврилушки». Был бы на моем месте Николка, он бы, пожалуй, подпалил дачу покойного генерала, чтобы тому с того света было не противно слушать разговорчики своих потомков. И я незаметно исчез, прихватив с собой полбутылки коньяку, который пил в электричке, возвращаясь в Москву. Час был поздний, в метро народу мало, черт меня дернул сойти с электрички на станции «Выхино», сесть в метро и уснуть там. Сквозь сон я услышал слова: «Сумка хорошая, чистая кожа, часы, шапка новая…» Я открыл глаза и увидел двух молодых парней, с интересом рассматривающих мою персону. Я усмехнулся и показал им кукиш. Они встали, подошли к двери, но когда поезд остановился на станции, резко подпрыгнули ко мне, ударили по голове чем-то тяжелым, сорвали шапку, взяли сумку, вывернули карманы, в которых было тысяч тридцать, успели даже снять с руки часы и выскочили из вагона, прежде чем двери захлопнулись. По лицу у меня текла кровь, вагон был пуст и мне хотелось выть. На следующей остановке в вагон напротив меня сел парень лет двадцати пяти в новенькой дубленке и шапке, с правильным русским лицом, на котором светились чистые голубые глаза. Он удивленно смотрел на мое лицо, залитое кровью, но молчал.
— Какая следующая остановка, славянин? — спросил я горестно.
— Конечная, — пропищал он несколько писклявым голосом.
— О черт, проехал! Вот видишь, славянин, что славяне со славянами делают! — указал я ему на струйки крови, продолжавшие стекать с моей головы.
— Если ты думаешь, что в таком виде можешь меня соблазнить, то глубоко заблуждаешься-а! — кокетливо сообщил мне «славянин» и подошел к выходу.
— Да ты что, дон педро? — догадался я сквозь муть пьяного сознания и туман в ушибленной голове. — В таком случае, не могу не наградить пинком.
И когда двери открылись, я отвесил «славянину» пинка. Вылетев на платформу, он замахнулся на меня сумкой и пропищал:
— Кретин! Идиот! Я бы тебе накостылял, да еще решат, что это я тебе башку расквасил! — и он почапал прочь, виляя попкой.
Хорошо еще, что я успел на последний поезд и доехал от «Планерной» до «Баррикадной». Пастухов не встретил меня, потому что я заранее отвез его к родителям. Мне было грустно и одиноко, и тоска по Птичке вновь нахлынула на меня стремительным приливом, в котором я утонул с головой.
На другой день я сообщил Николке, что повторил его подвиг и теперь тоже буду иметь шрам на башке, жаль только, что лоб остался невредим. Николка же преподнес мне другую новость — недавно он случайно встретился на улице со своей бывшей женой Таней, пригласил ее в ресторан, они вместе поужинали, а потом поехали к нему домой.
— Ты знаешь, — сказал он, — я все рассказал ей, все, что у меня произошло, и про Ларису, само собой, тоже. Мы встретились с нею, как два старых друга, которые давно не виделись и соскучились друг по другу. Как ты думаешь, у нас может снова возникнуть чувство?
— Вот уж не мне это решать! — возмутился я такой постановкой вопроса. — Кстати, Игорь, судя по всему, возвращается в лоно семьи. Болезнь сына сблизила его с женой, а ведь Цокотуха и слышать о нем не хотела.
— Мне этот человек не интересен, — хмуро ответил Николка.
— Ну и зря, — сказал я. — Все в жизни перетекает из одного в другое. Если бы Мух не увел у тебя Ларису, ты бы жил до сих пор с нею и, встретив на улице свою Таню, не имел бы возможности пригласить ее в ресторан, а потом к себе в гости.
— Заткнись пожалуйста! — перебил мои философствования Николка. — Заткнись, иначе мы поругаемся.
— Ладно уж. Как там наш друг, который не хочет ничего слышать обо мне?
— Слава Богу, у него не рак. Думаю, в марте он уже выпишется. Ты знаешь, он очень изменился. Он стал гораздо глубже.
— В каком смысле?
— Ты знаешь, он тут сказал мне однажды, что заслужил все свои беды. Оказывается, он был одним из многих дельцов, кто во время ГКЧП подвозил водку, вино и продовольствие защитникам Белого дома. И теперь раскаивается в этом.
— Но ведь он это делал из лучших побуждений, — сказал я. — Ведь он стремился защитить свободу.
— Какую, к черту, свободу?! Свободу безнаказанно грабить и растаскивать страну по кускам?
— Не думаю, что Ардалион Иванович недостаточно патриотичен.
— А я думаю, что мы все недостаточно патриотичны, иначе бы не катились так послушно в пропасть.
Изящный политический финал ознаменовал окончание этого моего телефонного разговора с Николкой. Несколько дней я не выходил из дома, опасаясь сотрясения мозга, а с этим шутки плохи. Потом, наконец, выбрался в город, побывал на выставке «Золотая нить России» в Музее изящных искусств имени Пушкина. Выставка ошеломила меня великолепием и изысканностью старинных русских одежд, начиная от крестьянских костюмов и кончая церковными облачениями и одеждами знатных вельмож. Вот если бы гражданин Фельдман привез в Бекешчабу танцоров, одетых с таким вкусом, это произвело бы настоящий фурор. Очень меня позабавил стенд, на котором красовался текст, как бы объясняющий появление такой выставки. Здесь все было узнаваемо. К примеру, такой пассаж: «Женщина в России всегда была бесправным, забитым существом. Реализовать свой творческий потенциал она могла, лишь занимаясь рукоделием, образцы которого и представлены здесь». Идиоты! Они, наверное, и впрямь уверены, что свой творческий потенциал свободная женщина должна реализовывать, танцуя стриптиз, снимаясь в порнографических фильмах, трудясь на ниве проституции и отдаваясь астрологии. Боже, где та Россия, руками которой создавались эти золотые вышивки, где эти нежные ручки, державшие иглу, где эти умные глазки, видевшие, как можно использовать богатую цветовую гамму и нигде не погрешить против хорошего вкуса!
Мне хотелось, чтобы все побывали на этой выставке, по моему совету Николка ходил на нее с Таней, а когда меня снова потянуло туда, я пригласил Лену, и с этого дня мы стали время от времени встречаться с нею — не как друзья, не как единомышленники, не как любовники… Просто как два одиноких человека. Мы много о чем говорили, спорили, соглашались и не соглашались друг с другом. Она уговорила меня попробовать соблюдать Великий пост, начавшийся первого марта, я пообещал ей и держал свое обещание, надеясь, что если не вера заставляет меня поститься, то, может быть, пост подарит мне веру. Я молился Богу, чтобы он помог мне почувствовать желание молиться, я обращался к нему с просьбами осенить меня своим разумом и благодатью. Но все же большее удовольствие я находил в работе. Я вновь горячо взялся за свои офорты, и теперь, спустя год после того, как в Ахене, в гостинице «Ибис» произошла моя неповторимая встреча с Ларисой, я забивал тоску по той немецкой весне, не покладая рук работая над «Гримасами». В Великий пост, да еще вдобавок соблюдая его, я создавал один за другим офорты, изображающие шабаши ведьм, пляски колдунов, свадьбы монстров, апофеозы бесов, мистерии сатанистов, и всюду среди множества лиц, морд, образин, рыл узнавались гримасы гаврилушек, борисушек, гайдарушек, боннэрушек, димдимычей, горбачишек, дикторят, кашпирят, джун, чумаков, бурбулисов, демонов в рясах, демонов в пиджаках и галстуках, демонов в военной форме, дьяволиц с микрофонами… Я давал себе отчет в том, что мое искусство греховно, и что рано или поздно я уничтожу эту злую серию офортов, совершив то, чего не сделал Гойя, но не сейчас, не прямо сейчас, не сию минуту. Я еще только начинал осознавать природу греха, я шел к осознанию истины, как и положено, путями множества ошибок и заблуждений. Но «Гримасы» помогали мне пережить эту весну, тоску по Птичке, да и просто тоску по женщине, ведь с того дня, как я проснулся в номере гостиницы «Кубань» в полном одиночестве, у меня не было никого. У меня, который в год менял трех-четырех любовниц!
Николка, приехав посмотреть мои офорты, очень расхваливал их, но когда среди беснующихся лиц рядом с чем-то новодворским увидел нечто анпиловское, нахмурился, а уж когда дошел до офорта под названием «Изгоняющие дьявола», вовсе рассердился:
— Ну знаешь, я понимаю, что тебя может что-то раздражать в «Стяге», но чтобы показать нас такими уродцами!.. Удивляюсь, как ты меня еще не изобразил в каком-нибудь гнусном виде.
Чтобы избежать с ним ссоры я тотчас порвал офорт на куски, и этого ему было достаточно, он понемногу успокоился, хотя мог бы и сообразить, что матрица-то осталась, и с нее можно отпечатать хоть тысячу таких же офортов.