Тридцать три урода. Сборник
Шрифт:
«Отче наш…»
По коридору проносятся шаги. Сестра вбегает в комнату. Я уже в кровати и замолкла. Сестра забыла что-то… или маме? Вот нашла вполупотьмах ощупью и убегает к светящейся двери…
На тройках весело. Им весело, большим, и их — мама. А я одна встану завтра в семь часов, когда позовет шепотом Таня, чтобы не будить сестру, и поведет прочь… в далекую учебную, где умывальник мой, где прежде, до этой гадкой школы, брала уроки с Анной Ивановной, раньше с Анной Александровной, и еще раньше Катериной Петровной, и еще…
Все они не хотели больше
«Господи, сохрани и помилуй маму, папу…»
Нужно все-таки домолиться.
Папу люблю ли? Папы никогда почти нет дома… я его боюсь и не люблю его запах. Маму люблю.
Вот miss Maud на коридоре. Я ее так рассердила сегодня, когда раздевалась, а она торопила, что она расплакалась. Англичанки редко плачут и очень терпеливы. Даже Анна Александровна, когда за рисованием я нарочно вела кривую линию, вздыхала:
«Нет, с нею нужно английское терпение».
Хотя Володя и уверяет, что она говорила «ангельское». Но я не уверена. Володя на два года моложе меня. Как он может лучше меня знать? И во всяком случае…
Вот опять ее шаги, и бренчит ключами. Она убирала чай и печенье. Зимой она хозяйничает, с тех пор как я в школе пансионеркой… Она ненавидит хозяйство и зимой всегда злая. Слава Богу, что летом Эмма Яковлевна — экономка.
— Miss Maud! I’ll be good! Miss Maud! Miss Maud! I’ll be good! I’ll be good! I’ll be good! [68]
68
Мисс Мод! Я буду хорошей! Мисс Мод! Я буду хорошей! Я буду хорошей! Я буду хорошей! (англ.).
Я же, правда, хочу быть умницей. Она не верит и не отвечает. Когда я обещаюсь, мне никто не отвечает, потому что никто не верит.
«Помоги мне быть умницей!»
И вдруг я молюсь горячо, и Бог меня слышит.
Если бы только дома. Если бы не в школе. Эта школа глупая, скучная…
Шаги miss Maud.
— Miss Maud! Miss Maud! Good night! Good night! [69]
Молчит. Ближе…
Кричу громче и с зазываньем:
— Miss Maud! Miss Maud! Good night! Good night!
69
Мисс Мод! Мисс Мод! Спокойной ночи! Спокойной ночи! (англ).
Шаги шмыгают мимо, и слышу, как miss Maud фыркает носом сердито.
— Miss Maud! Miss Maud! I’ll be good! I’ll be good! I’ll be good!
He верит. He верит. И, конечно, я не буду умницей. Это совершенно невозможно. Для меня это невозможно. Лучше умереть. Мне хочется выскочить в коридор и укусить старую краснощекую англичанку.
Весь дом в тишине. Конечно, всё же уехали. A miss Maud пойдет спать, пока они не вернутся.
И снова. И снова.
Отчего мама не знает, как я ненавижу школу? И зачем было молиться, если все равно ничего не помогло?
Я подняла голову и увидела лампаду. Она погасала: меркла и вздрагивала, тогда выскакивал огонек красным язычком, красным язычком, и тух, и снова язычком выскакивал. И я высунула язык туда, к киоту, и, закричав, забилась, рыдая, одна в своей постели.
В длинной, узкой комнате по стенам два ряда выдвижных ящиков. У каждого ящика ключ, и у каждой полупансионерки свой ключ.
Стою на коленках у своего ящика и плачу. Потихоньку… Так каждое утро.
Полупансионерки приходят раньше других. Повторяют уроки. Молятся отдельно.
Я бы лучше хотела быть приходящей. Они свободны. Они придут и уйдут, и у них свой завтрак в корзиночках. И дома им весело. А мы с утра и до ночи. А дома только спать. Придешь, ляжешь одна, и еще не всегда мама дома, чтобы проститься…
Еще темно в длинной, узкой комнате. Горят лампы. На улице шел дождь вместо снега, и было холодно и скучно только что.
Как я озябла, просырела как-то! И слезы капают, как капли колкого дождя, и сердце, как комочек, как комочек прозябший, притиснулось в груди.
Входит она, Мохова. И ласково, забыв про ту записку, потому что она очень рассеянная:
— Что ты плачешь?
— Я… у меня нога болит.
— Нога?
— Колено.
— Ушиблась?
— Да, о нижний ящик.
Я же не могу сказать, что плачу оттого, что ненавижу школу. Мне неловко как-то сказать, и я рада, что умею лгать… и удивляюсь, зачем так вдруг, само собой, солгала.
Большой рекреационный зал {46} пуст. На эстраде, которая там для чего-то, стиснутые ряды стульев. Забралась между ними, грызу одну из спинок зубами и гляжу своими дальнозоркими, острыми глазами через всю бесконечную длину пустой комнаты. Там, на той стене, круглые часы, и стрелка медленно ползет по циферблату. Слежу неприятно зоркими, болезненно зоркими глазами за нею, как она спадает, спадает жесткими толчками, от минуточки к минуточке. Разве так двигаются стрелки? Я думала, что минуточки все вместе.
И размышляю: «Откуда пыль: от спинки стула или накопилась на моих нечищенных шершавых зубах?»
Шульц! Шульц!
Она сидит справа через узкий проход между партами в одной линии со мной. У нее белое с розовым личико, желтые волоски и голубая гребеночка. На ней надет розовый передничек. И он приколот мысиком на узкой грудке. Она аккуратная, она немочка, дочь булочника Шульца.
Я представилась, что очень ее люблю. Ведь она всем не нравится, оттого что она дочь булочника Шульца, который в рекреацию присылает нам продавать свои булки.