Тридцать три урода. Сборник

Иванов Вячеслав Иванович

И чтобы все кончилось.

Когда настудилась вдосталь, слезла, и так как озябла и думала, что помру скоро, — то и размякло сердце, и стала горько и обильно плакать, свернувшись червячком в ногах маминой постели.

Так меня нашла мама. Бросилась закрывать форточку, бранила меня, села ко мне, отняла мои руки от распухшего лица, ласкала и спрашивала:

— О чем? о чем?

— Я не хочу в немецкую школу.

Она забыла удивиться, что я знаю. Она сама заплакала и говорила сквозь слезы много правильных слов.

— Перед Богом я исполняю свой долг, моя девочка!

И объясняла мне, в чем

моя вина и в чем спасение.

Должно быть, промелькнули в быстрых мгновениях Руслан и Людмила, черепахи, пруд с плотом, который тонул по мою щиколотку, когда оттолкнуться, Володя, Боб, Джек, Эндрю и мистер Чарли и Люси, и просто Чарли, и палатка с молочным светом и шмелем, и учебная еще раз, один последний раз милая, и могеровый щекотный платок. И… как пахнет мамочка резедой ^{60} ! Как та туфля Нади, невестки, которую я украла в свою постель и целовала из любви прошлой весной, когда она была еще невестой…

И вдруг Шульц, вдруг Шульц, т. е. розовая гребеночка и букетик незабудок на пропускной бумаге. И лужа слез под уткнувшимся в стол носом пигалицы Буркович…

Немки там опять! Эта будет опять немецкая школа, уже совсем настоящая.

— Мамочка, зачем в немецкую? Зачем нужно? Не люблю немок.

Я же была так несчастна в немецкой школе здесь, полупансионеркой, и все-таки еще дома спала, а теперь и спать в Германии, и спать одной в Германии.

Волнушки! Песок белый, гладкий, и пробили волнушки рядочки остренькие, как змейки переплетенные. Босыми подошвами помню… Также роса рано на рассвете по лугу к морю и бледно-розовые гвоздички… И барка старая вверх дном дырявым. Володя и я на дне наверху, в дыры ноги засунули, длинными шестами, как веслами гребем, песок роем, как воду…

— Мама, там нельзя босой?

— Босой?..

Мама оживает, сушит слезы платком.

И вдруг тюфяки!

Мама рассказала мне про тюфяки.

Какая сила была в этих небывалых, несбывшихся тюфяках, чтобы всю цепкую, липкую тоску расставания обернуть жадною радостью, ярким желанием? Откуда прознала о них мама? Почему надоумилась рассказать мне о них? И она продолжала:

— В школе немецкие девочки все делают сами, дежурят по две недели, кто в спальнях, кто в столовой, кто по коридору, но каждую субботу всею школою все тюфяки вытаскивают на лужок (верно, из окон выбрасывают) — и колотят их камышевками ^{61} . Два раза в неделю носят бедным платье… Сестры добрые, школу учредил орден протестантских сестер-диаконис… ^{62}

Я не слушала. Я видела лужок зеленый, ряды девочек, ряды тюфяков, ряды взмахнутых камышевок, и перебивчатый, плоский стук, и солнышко.

Все новое, все небывалое и вольное, потому что я так любила, чтобы все сама. Это — воля.

И вот опостылела по-новому и непоправимо учебная, и выцвела старая жизнь. Сердце кочевое метнулось вперед, в новое, в неиспытанное и вдруг поманившее.

Это была измена, и я была изменница. Наблюдала себя сквозь все неразумие своей радости и удивлялась себе, не понимая. А мама очень обиделась и не могла больше меня ласкать.

Но мне и не

нужно было. Жадность ласкала. Ласкала меня обетами и желаниями.

* * *

Путеводные обманы!

Тюфяки оказались обманами.

В школе диаконис (их шаловливая моя старшая сестра в стороне от мамы называла дьяконицами) не выколачивали девочки тюфяков на лужочке. В школе было скучно, нудно, мрачно.

По широким коридорам, прорезавшим пополам трехэтажный дом из темных кирпичей, с решетками в нижнем ряду окон, неслышными шагами, деловито скользили сестры-диаконицы, в своих темно-синих платьях и белых чепцах с накрахмаленными фалборками ^{63} , улыбались бледно, неустанно следили за тишиной и благопристойностью. Два пастора заведовали учением: Герр Пастор Штеффан на коротких ножках, белобрысый, с трясучим животом, и Герр Пастор Гаттендорф — молодой, но хромой красавец с каштановыми локонами и синими глазами.

Мои старшие подруги влюблялись в него, плакали по нем, ссорились из-за него.

Но не Люция, конечно, не Люция. Она была моею…

Глядела из окна, как переступал порог калитки в высокой темно-кирпичной стене юный красавец, как шел через песчаную площадку к крыльцу, слегка припадая на одну ногу, — и были мне противны неровные жердины ног с повешенным на них смятым и прошлое движение старательно запомнившим сукном. И не понимала я, почему почетны жесткие, звериные волосы, скрывающие нежные щеки и подбородок.

Я видела рядом с собою у светлого окна бледное лицо Люции с сиреневыми радиусами серых обреченных глаз. И легкие волны ее двух темнорусых кос отливали медью.

Люция была чахоточная. Она родилась в Александрии Египетской. Мать сначала воспитывала ее в Смирне ^{64} , в такой же школе дьякониц, как и здесь на Рейне. Потом перевела сюда, на север. Мать, верно, не любила Люции. Но Люция боялась признаться в этом. И умирала молча.

Люция была старше меня. Она была из «больших», но «ходила» со мною, и это было моею большою гордостью.

Я была влюблена в Люцию.

Когда она вдруг, тоскливая, испуганная и нежная, бросала две легкие, тонкие, сухо-горячие руки вокруг моей шеи и, откинувшись, глядела в мои глаза всеми своими сиреневыми, сияющими сквозь слезы лучами, — путались минуты, и время, как сердце в перебое, на одно биение приостанавливалось.

Это было страшно. Как спуск стремительный с ледяной горы. Как смертная угроза.

Люция была роковая. Верно, оттого, что была обречена вскоре умереть. И она в ней была, ее близкая смерть, хотя никто из нас, и Люция сама, того не знали.

С Люцией встречалась в саду, в коридорах и на прогулках, когда нас освобождали от пар врассыпную. Потому что мы были в разных классах и разных фамилиях.

Наши девочки делились у дьякониц на «фамилии». Каждая фамилия в четырнадцать человек спала в своей спальне, и в столовой имела свой стол, и на прогулках составляла свои пары.

Два раза в неделю мы выступали за свою высокую кирпичную ограду. Проходили улицами маленького городка мимо его кирпичных домиков, заходили к бедным, чтобы оделить их нашитым нами для них платьем.