Тридцать три урода. Сборник
Шрифт:
— Доктор сказал, что она обречена. Но знаешь ли ты, что у меня тоже чахотка? Посмотри, какая я худенькая и желтая.
Мне становилось и жалко, и вместе с тем завидно. Как красиво быть обреченной! Я завидовала им обеим, и злое чувство толкало странные слова.
— Гертруд, знаешь что? Я тебе признаюсь: я вовсе не люблю Люции. Это она ко мне пристает. Я тебе покажу ее записку… В ней она меня умоляет ходить с нею…
Я ищу у себя за пазухой. Но, конечно, там нет небывалой записки.
— Ну, я потеряла. Вот беда!
Комедия удается. Гертруд сквозь блаженный блеск черных, любящих глаз — озабочена:
— Я думаю: не в саду ли ты потеряла, когда мы делали гимнастику? Тогда ничего, моя принцесса. Там метет садовник, и никто не найдет.
Они меня все считали принцессой, принцессой в изгнании, и даже те, которым я рассказывала, что дома живу в снежной юрте, ем сало свечное и топленым жиром смазываю длинные до полу волосы.
— Где же они до полу?
— Мне остригли, когда меня отмывали перед путем сюда…
Тоска и томление в школе начинались с утра.
Звонок, несущийся по коридорам, вонзается в мозг и вспугивает сердце.
Еще втягиваешь на вздрогнувшие плечи прогретое ночным телом одеяло, слушаешь прыжки сердечные и жмуришь сонные глаза. Но вот, из-за ширмы, всегда звонкий, всегда пробужденный, голос нашей фамильной сестры Матильды:
— Kinder! Kinder! [77]
77
Дети! Дети! (нем.).
День? Темно. Высунешь носок — холодно.
За ширмой копошится… и уже вот она, долговязая, синяя фигура, и белый чепец с фалборками над длинным лицом и бледными, измученными по-детски глазами, — как и не снимался на ночь.
Выскакивала обеими ногами зараз на студеный пол. Дежурная зажгла две лампы по стенам.
Посреди спальни, по всю почти длину комнаты, умывальный стол. Там в кувшинах за ночь намерзла тонкая корочка льда.
— Живо умывайтесь! — командует сестра Матильда. — Холодная вода здорова для тела.
Здорова!.. Какое мне дело до здоровья? Люция здорова? Дал бы мне Бог быть как она — обреченной.
Внизу, в столовой, собирается вся школа. Над длинными столами низко висят под широкими железными колпаками лампы, светятся, не разливая желтого света в белесых утренних сумерках. Ряды грубых белых чашек с толстыми краями, ломти серого хлеба…
Дежурные обходят сидящих, из высоких кувшинов льют жидкий кофей и кипяченое молоко.
Горячее! С жадностью припадаю. От холода и дрожи тоска навязчивее и сердце беззащитнее. И упорнее нарастает томление.
Хочу того, чего на свете нет. Вот в этом холоде,
Глотаю кофей молча, со злобою, с безнадежною жадностью. В кармане уже третий день ношу наполовину прочитанное письмо от мамы.
Что пишет мама? Что ей писать? Какое ей дело до того, что не мое?
Мыслей нет у меня, но нет и любви.
Люция там, далеко, за своим «семейным» столом.
Гертруд теперь тоже перевели… от меня… чтобы не портилась. Конечно, я порчу. Еще бы, если во мне чёрт.
Этому чёрту я поверила бы, согласно была бы поверить, если бы верила в Бога…
Это случилось вот как — что я о нем, о своем, узнала. После кофея мы ходили всеми «фамилиями» на молитву в особый молитвенный зал. И вот на одной такой молитве — я расчихалась. То есть, собственно, я всегда умела удерживаться от чихания, это же так просто: стоит только захватить в грудь побольше воздуха и не дышать… Но этот раз выходило смешно и соблазнительно, и на одну минуту я почувствовала ясно, как все мысли всех голов вокруг меня отвратились от Бога и прилипли ко мне.
А я чихала и чихала…
Мне дали кончить, чтобы не осквернять долгой молитвы бранью, но когда я, уже по окончании, метнулась к дверям, громкий голос величественной начальницы, сестры Луизы Кортен, остановил меня, как рукой за плечо:
— Вера, какой злой дух вселился в тебя?
И, как не своя, в одном неправедном ударе гнева, я крикнула, я, далекая изгнанница, одинокая и дурная:
— Русский.
Сидела три дня в третьем этаже. Вязала. С пауками.
Домой послала письмо. Мне же принесли надписывать адрес.
Конечно, то письмо не дошло, потому что адрес на нем оказался небывалый.
Через два месяца оно вернулось, но пока — случились поезд, и пруд, и свидание с Люцией под шалью.
Пруд мы встретили на прогулке.
Однажды пошли не к бедным, а в плоские поля. Был свежий весенний день. Шла в паре с белобрысенькой, добродетельной Агнес Даниельс. Ее презирала и издевалась над нею с Гертруд; но за любовь и восторги ко мне клялась ей в вечной дружбе.
Поля были плоские и голые, жидкие лесочки, саженные рядами, каждый ряд, как облезлый пробор на скучной голове Александры Ивановны.
Прошли пробором без радости, без грибов и вышли в новое гладкое поле, где по озимым зеленям зацветала желтая горчица.
Вдруг книзу пошла земля. Начался лужок. Нас пустили врассыпную.
То, что земля так вдруг накренилась книзу, очень взволновало меня. Я покинула подруг и побежала. Сердце ударилось неровно, дыханье стало прерывисто. Нужно было что-то сделать. Нужно было, нужно было что-то сделать.
Бежала, приударяя одной ногой по короткой густой траве косогора.
Что-то прерывало луг: ровная прямая линия и по ней две блестящие полосы.