Тридевять небес
Шрифт:
– А вы, случаем, не монархист?
– Я? Ха! А вы не знаете, что за репутация у нашего института?..
Что верно, то верно: даже на фоне испокон веку либерального студенчества за питомцами Психоневрологического института тянулась слава самых отчаянных социалистов.
И помощник машиниста признался: был у них в депо один агитатор, социал-демократ. Умел найти подход. Однажды заявил, что знает секреты японской борьбы «джиу-джитсу» – не поверили ему, подняли на смех. А он будто того и ждал. Не верите?.. Ну, хорошо, давайте покажу. И показал, да так, что у всех глаза на лоб полезли. Парни-то подумали:
– …неглупый дядя, – помощник высморкался на ходу в грязноватый платок, – нашел путь к рабочей массе. После этого ему в рот смотрели. Ячейка возникла, Маркса взялись штудировать, и вроде как Плеханова с Лениным…
– А! Так вы еще и социал-демократ?
– Да Боже упаси! Политикой не интересуюсь. Вот наука – другое дело… Но джиу-джитсу штука важная, понравилась мне. Я из этого пропагандиста нашего все что мог постарался выжать. Как видите, не зря.
– Да, верно… Вот сюда, подворотней пройдем. Бр-р, ну и погода же, чтоб ей черт!.. Нашел местечко для столицы Петр Алексеич, ничего не скажешь. Уж лучше мороз так мороз, чем эта слякоть чухонская!
И правда, все окутал ледяной туман, городские огни как-то болезненно мерцали сквозь сырую мглу. Двое давно свернули с оживленной Сенной, шли по безлюдным теснинам дворов-колодцев, и со стороны могло показаться, что движутся они по призрачному царству, даже звук их шагов поглощал ночной студень, порожденный зимним дыханием Финского залива.
Хмельной подогрев постепенно выветрился, оба умолкли. Шли быстро, рядом, но будто бы не вместе, каждый сам по себе, как бы завернувшись в свое молчание. О чем думали?.. Кто знает. Помощник машиниста вполовину спрятал лицо в поднятый воротник, фуражку сдвинул вперед – не разглядеть. Студент же как-то странно отвердел лицом – в трактире оно гляделось моложе и округлее, а здесь осунулось, заострилось, резче выступили скулы; исчезла общая готовность к быстрой улыбке, ловкому ответу – казалось, этот человек вряд ли бы стал шутить, даже просто легко, учтиво говорить… Он и никак не говорил. Молчал и спутник, вопросов не задавал, считая это излишним. Сказано – недалеко, стало быть, недалеко.
Так и вышло. Свернув в очередной двор, студент оживился, воскликнул:
– Ну, вот и пришли!
Он взбежал на крыльцо, сиротливо освещенное одинокой лампочкой, скрежетнула дверная пружина:
– Прошу!
Стали подниматься по лестнице, где пахло дешевой кухней.
– Сейчас отогреемся, чайку соорудим… Если хотите, можете ночевать остаться, место найдется. Чего ради вам в такую непогодь тащиться?..
– Там видно будет.
– Да, да, разумеется… Коридорный! Никак дрыхнут уже, черти?.. А, вот ты братец, отлично. Сообрази-ка нам самоварчик на двоих, да поживее!
– Слушаюсь! Еще чего прикажете-с?
– А что еще есть? Варенье вишневое? Превосходно! Тащи варенье, да побыстрей, любезный, не копайся, слышишь ли?
– Будет сделано-с!
– Ну-ну, знаю я вас… А нам вот сюда, прошу!
Он отпер номер, вошел первым, повернул выключатель. Лампа под зеленым
А натоплено в «аквариуме» было так, что после улицы казалось раем.
– Садитесь, – бросил хозяин, не оглянувшись. Расстегнув шинель, он обогнул массивный круглый стол, прошел к запотевшему окну.
Помощник сел, снял фуражку, но не расстегнулся.
Психолог коснулся пальцем стекла, мгновенно прочертил на дымчатом сыром налете девичий профиль – и тут же стер его. Ладонь ощутила холод странно, как нечто чужое, что ли – как будто там, за окном, во тьме, нет ничего: города, неба, мира. Ничего.
Молодой человек вздрогнул. Вряд ли пережитое было ясной мыслью – так пронеслось, помрачение какое-то, будто часть мозга выключилась и тут же включилась – и вот за окном снова город; во тьме, но город, едва различимые стены и крыши – может, самый странный город на Земле, порожденный из ничего волей и прихотью одного человека – фантом, видение, возникшее в диком краю лесов, болот, гнилых испарений – но вдруг зацепившееся за этот край бытия и начавшее расти, расти, жить уже своей жизнью, вовсе не похожей на жизнь своего создателя, вбирая в себя судьбы тысяч, миллионов людей, разбухая от них, и живых и ушедших – те ушли, а линии их судеб тянутся и тянутся, уходят в будущее, и никто не знает, как схлестнутся там с судьбами живых и еще не рожденных…
Тьфу ты, черт! Вновь наваждение какое-то!
Он точно провалился на миг, но уже не частью мозга, а весь – исчез и вынырнул, и снова здесь.
Это его разозлило. Нет, хватит! Все!
Помощник, сев, не расстегнул бушлат, домашнее тепло чудно охватило его, он блаженно потянулся, улыбнулся, подумал, что и правда стоит, пожалуй, заночевать здесь в каком-нибудь номере…
Он даже смежил веки, в них мягко, вкрадчиво повеяло сном… на секунду он отпустил контроль над собой. Реальность дрогнула, потекла – аквариум! – гость чуть не рассмеялся вслух, но спохватился, встряхнулся, и поплывший было мир вжался в прежние рамки.
Так! Рамки те, да мир не тот. В этом другом мире в лицо смотрел ствол пистолета.
«Студент» по ту сторону стола твердо держал в правой руке «карманный» браунинг модели 1906 года. А над рукой с оружием гость увидел неприятно изменившееся, совсем не студенческое лицо.
– Руки! Руки на стол, герр… не знаю, как вас там. Спокойно, без резких движений. Руки на стол, чтобы я видел!
Помощник машиниста послушно выполнил приказ, но с ошеломленной улыбкой:
– Это… это что все значит?
– Ну-ну! Не будем паясничать. Знаете ли, как уважающий себя шахматист капитулирует задолго до эндшпиля, если видит безнадежность позиции?.. Не унижайте себя. Револьвер!
– Что – револьвер?
– Не глупите. Аккуратно, одной рукой выньте и тоже на стол. Очень аккуратно! Вы у меня на мушке. И я не затруднюсь нажать на спуск. Итак, прошу! Очень, очень осторожно!..
Улыбка превратилась в ухмылку. Медленно расстегнув верхние две пуговицы тужурки, германский агент вытащил наган, положил на стол. Обе руки со слегка раздвинутыми пальцами тоже покорно легли на столешницу.