Триллион евро
Шрифт:
Я играю карандашами и красками, я изображаю её смиренной и красивой, как картинка. Как всякий может себе представить, у меня есть некоторый опыт в таких упражнениях. По крайней мере, такой, что мой дух во время работы легко может передвигаться во времени вперёд и назад. Я снова вижу её перед собой, украшенную кокардой и зелёными лентами, в тогда ещё невредимом платье в крапинку по светло-серому полю, с укутанными в нежно-розовый шарф плечами. Такой она возникла перед дверью Марата — после того, как я поставил её в известность о том, что великий человек больше не заседает в Национальном собрании. Мне пришлось сказать ей всё.
Марат, сам врач, был болен. Уединившись, он лечил дома ваннами тяжёлую сыпь — отвратительную проказу, лепру, как называла её Шарлотта, — которая разъедала его тело. Ах, Шарлотта, если надо, я мог бы нарисовать твой образ по памяти, как ты явилась на рю де Кордельер, чтобы принудить себя к услужливости поклонницы Марата. Неужто ты не узнаёшь меня? Я сидел в соседней комнате и сворачивал выпуск «Публициста Французской республики». Может быть, ты не знаешь, но таким стало название бывшего «Друга народа»… Шарлотта, разве ты не заметила мою тень? Я следовал за тобой, когда тебя впустили в комнату Марата. Нет, ты не узнала меня. Ты встаёшь и приближаешься ко мне, к художнику Хауэру, чтобы похвалить меня за эскизы к заказной картине. Твоё тело источает пьянящий аромат духов и пота…
Надо ли мне описывать убийство? Вполне приемлемых описаний достаточно в статьях и трудах историков. Описание озлобленности этого человека, которого так и хочется обозвать самыми худшими именами, именами всех жирондистов, которых ждала гильотина; описание Шарлотты, которая приближается, вынимает из-за корсажа согретый на груди кинжал, замахивается и разит. Единственный звук, что издаёт при этом Марат, — это внезапно начавшаяся канонада метеоризма. Всё это мы знаем в общих чертах из различных, но совпадающих сообщений.
Но, может, правду можно обнаружить среди крошечных искажений в воссоздании события. Я не особенно ценю в этом смысле портрет Шарлотты, но тем большую ценность придаю короткой статье некоего доктора Кабаньеса, который спустя сто лет осветит определённую проблему с медицинско-исторической точки зрения — «Удар кинжала Шарлотты Корде». Он выразит своё удивление тем, что нежная юная девушка смогла нанести такой точный и сильный удар сверху вниз. Несмотря на косое направление удара, она задела под правой ключицей как аорту, так и предсердие, — это указывает на медицинскую осведомлённость нападавшего.
Удар был такой сложный, что профессору Лакассену, который опирался на данные осмотра и вскрытия во время судебного разбирательства, не удалось во время эксперимента повторить его… Необычный удар кинжала, но, на мой взгляд, вполне осуществимый, если человек образован и разбирается в особенностях человеческого тела. Я хотел бы подтвердить это и назвать имена: комиссар Леба, который сворачивал у Марата газеты и физическую силу которого нельзя отрицать; я сам, ибо каждый художник, получивший образование в академии, к коим, безусловно, относится и Жан-Жак Хауэр, должен был изучать и анатомию. Ах, Шарлотта, ещё было время поправить дело и мне занять твоё место. Если бы я мог… Но ты играешь свою роль, а я творю свой шедевр, когда по коридору приближаются шаги.
Если бы мне можно было приподнять для тебя хотя бы уголок покрова, скрывающего мою тайну! Я слышал, как ты сетовала, что так высоко ценимый тобой Густав Дульче не ответил на любовное письмо, в котором ты просила его обеспечить тебе защиту против коварства обвинителя Фукье-Тевиля. Но для меня невозможно раздвоиться, тем более в одной и той же комнате. К сожалению, я не мог сказать тебе об этом… Ты поблагодарила меня, когда рассматривала портрет, который я написал с тебя, и мне стало стыдно… Ты благодарила меня, а у меня в глазах стояли слёзы, когда я покидал темницу. Я оставил сомнительной ценности портрет, и я оставил тебя одну перед тем, как тебя повели на казнь, о которой я не хотел бы говорить: достаточно той посредственной гравюры, о которой я упомянул в начале этих беспокойных строк, этой идущей теперь к концу запоздалой исповеди.
Полноты ради я должен сообщить ещё об одном деликатном слушании, которое состоялось после твоей смерти. Твой труп был доставлен в больницу Милосердия и там исследован в присутствии двух депутатов Национального конвента. Одним из них был я, ибо моё призвание художника никак не отчуждало меня от гражданских обязанностей… И так я видел тебя совершенно нагой, тебя, за которой я ухаживал, когда ты была ещё кокетливой и жеманной. Тебя, к которой я приближался всегда лишь в теле другого человека… Я склонил к тебе своё настоящее лицо, когда врачи удостоверялись в твоей девственности. Это значило, что ты, Шарлотта, никогда не имела любовника, а значит, и сообщника. Что ты, совершая преступление, действовала не из любви к Дульче или Барабаруксу…
Я покинул помещение ещё до того, как вскрытие закончилось.
Я знал, что ты была девственна. Я знал также всё о твоей роли сообщницы, роли, которую я заставил тебя играть и о которой ты не подозревала. Милая Шарлотта, ты — инструмент того сумасшедшего плана, который я осуществляю. Дома я запираюсь в своём кабинете и делаю эскизы к моей лучшей картине: «Смерть Марата». Так нужно было, чтобы ты стала ангелом мира, чтобы ты была уверена, что убила Марата. Так нужно было для того, чтобы я остался жить на свободе с моими воспоминаниями. Свободным, чтобы воссоздать ту сцену, которую я сам срежиссировал так, что никто не узнал об этом. Я видел Марата перед ударом, я заколол его, и я наблюдал, как он умирает. При этом я в точности запомнил ту желанную жизненность, которая придаёт произведению искусства силу реальности.
Естественно, я был лишь актёром и демиургом в крошечной исторической прогулке, которая ни в малейшей степени не изменила ход истории Франции и Европы. Честно говоря, даже Шарлотте не удалось остановить подъём насилия в стране, которую сегодня называют одной из колыбелей демократии: после смерти Марата во Франции правил террор. Что же касается меня, то я позволил себе привилегию придать живописи новое, революционное направление. Любой серьёзный справочник подскажет, что «Смертью Марата» я вызвал к жизни новую эру исторического портрета. Конечно, некоторой переклички с античностью не избежать: кинжал Брута занесён над нашей эпохой. Я смотрю на своё произведение, я разглядываю свои сухие пальцы: они без дрожи держат тонкую, длинную кисть, которой я подписываю это произведение своим именем: Жак-Луи Давид. Пальцы убийцы не дрогнут, когда наносят удар во имя столь благородного дела, как преданность искусству.
Чезар Мальорк
Стена за триллион евро
А сейчас, после такой экскурсии в прошлое, обратимся ко времени, которое больше всего связано у нас с жанром научной фантастики: к будущему. И это будущее, которое Чезар Мальорк видит в своём рассказе уже наступившим, весьма убедительно.
Писательская жилка Чезара Мальорка, как можно с достаточным основанием предполагать, обусловлена его происхождением. Он сын в своё время знаменитого жанрового писателя Хосе Мальорка, самым известным творением которого была серия «El Coyote», в 40-е годы пользовавшаяся успехом и в Германии. Родился он в 1953 году в Барселоне, но через год семья переселилась в Мадрид, где он живёт и по сей день. Чезар Мальорк изучал журналистику, но потом стал работать в рекламе, писал рекламные тексты, придумывал слоганы и снимал телевизионные ролики. Лишь в 90-е годы он стал писать, причём сразу с огромным успехом: начиная с 1991-го не проходило и года, чтобы он не получил хоть какую-нибудь премию за рассказ или роман, в 1997 году ему досталось их целых четыре. Какую ни возьми — у Чезара Мальорка есть они все, а премия «Edeb'e» вручалась ему даже трижды.
Его первый роман «La vara de Hierro» вышел в 1993 году, второй — «El circulo de Jericy» — в 1995-м, а затем всё так и идёт с периодичностью приблизительно в один год: на сегодня — двенадцать романов, и уже объявлено о скором выходе тринадцатого. Кроме того, он пишет статьи и рецензии о научной фантастике и фэнтези для журнала «Gigamesh».
Когда Чезар Мальорк и его семья путешествуют по Испании, то часто получают комплименты за то, что так хорошо говорят по-испански, поскольку их принимают за немцев.
Наверное, это и объясняет, почему следующий рассказ таков, каков он есть…