Триллион евро
Шрифт:
Мы неторопливо брели вдоль рю Сен-Жан, свернули на рю де Карм и двигались к усаженному деревьями кварталу, который был переименован в парк де ля Насьон. Шарлотта вспоминала о смерти виконта де Бельсанса, который был начальником тюрьмы Кана. Наверняка он был воинственным сторонником старого, несправедливого общественного устройства, но разве могло заблуждение, основанное лишь на политической установке, оправдать то, что его искромсали ножницами на куски, вырвали из груди сердце, а голову, руки и кишки поддели навозными вилами и показывали народу?
— Это отвратительно! Ужасно, что они зажарили сердце молодого человека на костре. И тут же одна женщина его съела!
Я возмущаюсь вместе с ней и задаю себе те же вопросы, не преминув при этом лишний раз подивиться её элегантности. Я раздумываю, какая рубашка может быть надета у неё под платьем с рюшами. Мысленно я наделяю её полосатеньким дессуа и розовой нижней юбкой, на которой вышиты вензеля её инициалов. Я не могу отвести от неё глаз, когда мы вспоминаем о высохшем стволе революционного дуба в инциденте 5 ноября прошлого года. В тот день над семьёй пастора церкви Сен-Жана надругались самым отвратительным образом, какой только можно себе представить: были обесчещены его мать и сёстры.
Она возмущается вместе со мной. Мы потрясённо вызываем в памяти сентябрьскую резню в Париже, которая залила кровью наши идеалы социальной справедливости. Я чувствую в Шарлотте такую потребность в нежности, что охотнее всего обнял бы её; лишь сознание долга, моя теперешняя роль и важность дела, поставленного на кон, удерживают меня. Что мне делать? Рассказать ей про Марата? Показать ей, что во главе клуба якобинцев стоит человек, который всё это сделал и будет и впредь именем справедливости нагромождать горы трупов? Или мне лучше поручить кому-нибудь другому это задание — сообщить ей о существовании этого монстра?
Что мне делать? Лучше я исчезну на несколько дней и заставлю работать за меня кого-нибудь другого, кому она больше доверяет и кто заслуживает её большей благосклонности. Пусть, например, снова объявится Густав Дульче… Будущий депутат наверняка снабдит её необходимыми книгами и газетами, трактатами и пламенными призывами, которыми партии подстрекают народ и таким образом берут инициативу в свои руки. Естественно, тут будет и «Друг народа», который так оскорбит нашу честную девушку, что она возненавидит Марата. Сразу после этого Густав покинет Шарлотту, они пообещают писать друг другу длинные письма, и тут вернусь я, чтобы поддержать порывы ярости моей красивой спутницы. В январе будущего года Марат потребует голову короля, а в конце апреля направит всю свою враждебность против Национального конвента. Силой оружия он сломит сопротивление всех вменяемых членов Народного собрания.
Затем будет брошен жребий, который расколет Францию на две половины: в Париже воссядет на костях торжествующий Марат, а в нашем старом добром городе Кане горстка беглых жирондистов будет стараться по мере сил нейтрализовать безумие тирана. И для меня настанет время ввести в игру красивого влиятельного мужчину склада Барабарукса, одного из ведущих умов движения Жиронды.
— Не повернуть ли нам назад, мадемуазель Корде? Мне кажется, небо затягивается тучами…
На обратном пути к дому её тётушки, мадам Бретвиль, мы идём мимо отеля де ль Интенданс, где обосновались революционеры.
— Гражданин депутат, время работает на сторонников зла. Франция живёт в состоянии двоевластия: стремительности парижских изменений и вялости, с которой стагнируют ваши красивые, приятные моему сердцу идеи. Это зашло уже так далеко, что сторонники Марата разлагают общество непрерывно, в то время как призывы верных жирондистам групп привлекают всё меньше внимания. Кинжал Брута занесён над
Барабарукс слышал голос, который, несмотря на всю горячность, не мог скрыть некую нежную музыкальность. Его взгляд скользнул от деревянных резных панелей салона, напоминавших о былой роскоши ныне опустошённого отеля, к стоящей перед ним молодой девушке в изящном наряде.
— Я дам вам с собой рекомендательное письмо к Лаузу де Пере, мадемуазель, дверь его дома для вас наверняка открыта. В письме я попрошу его при всех административных решениях в отношении вашей сосланной подруги придерживаться той стороны, которая хочет вам помочь. Это даст вам официальное основание для поездки в Париж. Кроме того, я вручу вам несколько писем, от которых, вполне вероятно, зависит судьба всей нации.
С этими словами Барабарукс повернул к Шарлотте своё лицо, казавшееся юным, как у мальчика, оберегаемого феями. Вручая ей обещанные документы, он ощутил мгновение неомрачённого счастья, затишье в преходящем успехе, дарованном ему его публичной жизнью. Так же, как Густав Дульче и Августин Леклерк, он почувствовал, как от него ускользает женщина, которая могла бы его осчастливить, ускользает из-за того, что он использовал её в качестве игрушки в своём деле. Если бы не давление этих спартанских времён…
— Ведь вы мне напишете, не правда ли? Обещайте написать мне о поездке и успехе вашей миссии.
Когда Шарлотта сдержит слово, всё уже будет позади. Она начнёт своё письмо в заточении, в одной из тесных келий монастыря, где уже сидел жирондист Бриссо. Закончит она его в темнице тюрьмы Консьержери в качестве преемницы мадам Ролан. На семи страницах, где не окажется ни одного исправления, она выразит полную свободу человека, который осуществил свою мечту. Она расскажет Барабаруксу о поездке, которую почти всю проспала, поскольку её убаюкивали высказывания попутчиков в пользу Марата. Особенное внимание Шарлотта уделит одному попутчику, который немедленно в неё влюбился и предложил ей свою руку и состояние. Мужчина, который, по её словам, «несомненно, любил преимущественно спящих женщин».
Что же касается этой казни, которую мы, вообще-то, должны бы назвать убийством, то о ней Шарлотта сообщает весьма скупо. «Об этом вы узнаете из газет», — предпочитает она написать Барабаруксу, как будто оказывает журналистам толику доверия или предполагает в них склонность к правде. Речь идёт совсем не об иронии, как могут подумать некоторые читатели письма. Я вижу у моей милой Шарлотты настоящий шок: она не хочет вспоминать о том ужасном мгновении, когда кинжал пронзил тело монстра и его кровь окрасила мутную воду его ванны. Она страдает вынужденной амнезией человека, который смутно подозревает, что был несправедлив в своей иллюзии. А я знаю, о чём говорю.
Тот период времени, на который выпадает приговор, я провожу с нею в её темнице в Консьержери. Я представляюсь ей как Жан-Жак Хауэр, и она узнаёт во мне того, кто ещё во время процесса делал с неё наброски на бумаге. Я нахожусь у неё по её же просьбе. Она пожелала, чтобы художник, специализирующийся на миниатюрах, изготовил её портрет. И вот я работаю, опытной рукой фиксируя её ясные серые глаза, прямой нос и этот чудесно раздвоенный подбородок, который всегда волновал меня. Лишний раз я ловлю её на кокетстве. Она носит норманнский чепчик, на котором настояла с начала ареста, и горделиво красуется в платье с рюшами, корсаж при этом ей пришлось отдавать в починку — в результате грубости её ареста. Помнит ли она о нём?