Трилогия об Игоре Корсакове
Шрифт:
Тимофеев скрипнул зубами, влил в себя очередную порцию спирта. Оглядел избу мутными глазами: окно в морозных узорах, пакля с потолка свисает, печка гудит, доедает порцию угля. Уголь, конечно, горит неплохо, и жар дает, только вот вонь от него. То ли дело – дрова, да леса поблизости нет, не достать дров. Летом, ненцы говорят, плавник можно у моря собрать, да сколько его соберешь? На всю зиму, что ли? А зима тут девять месяцев.
Над кроватью, на выцветшем бухарском ковре – подарке приятеля по Пензенскому лагерю, маузер и кривая басмаческая сабля. А снизу, для контраста, моржовый хер висит. Хрящ окостенелый в полметра длинной. Это уже презент от местных косорылых, от ненцев. За спирт поднесли. Вот, начальник, спасибо тебе за зелье. В гости звали, черти немытые. Говорят, почетным гостям они своих жен подкладывают. Салом тюленьим обмажут, чтобы скользила, значит, и к тебе в чум приводят. Не обессудь, мол, добрый человек. Чем богаты. Надо будет съездить, может, и вправду бабу какую
Тимофеев поднялся из-за стола, хватаясь за столешницу, добрался до койки. Пестрые узоры на ковре плыли перед глазами. Он протянул руки, ухватил маузер, саблю, рванул. Ковер сорвался с мелких гвоздиков, рухнул на постель. Пошатываясь, Тимофеев вернулся к столу, освобождая место, смахнул на пол мясо, положил перед собой клинок, и, рухнув на табурет, стал разбирать маузер. Хорошее оружие немцы придумали, даром что ли, все «курбаши» его предпочитали. Хочешь – кобуру деревянную к рукояти подставь, и сади, как из винтовки, хочешь – бери в кулак, и пали по врагам народа, как в тире. Прицельная дальность – тысяча метров, чем не винтовка! Кургузые девятимиллиметровые патроны раскатились по столу. Да, это не «ТТ». Десять патронов, десять смертей, три запасные обоймы. На всех интеллигентов хватит, да еще останется. Их, гнид очкастых, всего-то десяток! Завтра… а чего тянуть? Сейчас всех кончить! Нет, бабу эту черную оставить побаловаться. А на Большую землю передать – медведи сбесились, всех заели. Точно, так и сделаю! Но тянуть не надо… Всех кончить, прямо сейчас. Вот так: в правую руку саблю, в левую маузер! Кто не с нами – тот против нас… Ну, за погибель врагов народа! Тимофеев махнул разом полкружки спирта, запил водой из носика чайника.
Прихватив со стола керосинку, он взял маузер, сунул подмышку бухарскую саблю и пошел к дверям.
Пурга сразу залепила глаза, ударила в грудь. Лампа погасла, и он с проклятием отбросил ее. Где они, затаились? Тимофеев вскинул маузер. Звук выстрела потерялся в вое пурги, его развернуло отдачей.
Как там приятель рассказывал? Песчаная буря, ветер в харю, но впереди враги, значит – вперед! А здесь снежная буря? Плевать! Профессору пулю прямо в лоб, посмотреть, как разлетится осколками голова, как очки брызнут стеклами, шамана – саблей сверху, чтобы до жопы, напополам, чтобы кишки наружу… ассистент под лавку заберется, вытащим, в ногах ползать будет, скулить, соплями исходить! Голову с плеч ему. Лопаря этого, бабку, учительшу, грузина… или он абхаз? Аварц…, аварец, полячишку надменного… всех, всех под корень! Где барак? Ворота? Почему открыты? Часовой!
Кто-то громадный, страшный, глухо рыча, надвинулся из снежной круговерти. Тимофеев поднял голову, оскалился. Он еще успел вскинуть маузер, когда огромная туша белого медведя рухнула на него. Смрад звериной глотки отрезвил Тимофеева за мгновение до смерти, он забился, закричал тонко, чувствуя, как смыкаются на голове зубы зверя. Хрустнули кости и череп лопнул, разбрызгивая кровь и мозг, и захрустел в пасти медведя…
Пурга внезапно унялась, осела на землю, словно придавленная черным пологом полярной ночи. Александр Васильевич Барченко [1] снял очки и принялся протирать их кончиком шерстяного шарфа. Руки его подрагивали, левую щеку сводило нервным тиком. Илья Данилов, саамский шаман-нойд, стоял рядом, бесстрастно наблюдая, как ворочается в снегу медведь, разрывая в куски тело Тимофеева. Чуть в стороне сидел на снегу, поджав ноги, ненец Василий Собачников. Глаза его были закрыты, словно то, что случилось, совсем его не интересовало.
1
Барченко А.В., 1981-1938, профессор, сотрудник института изучения мозга и психической деятельности, заведующий лаборатории, последователь французского мистика де Альвейдера. Приговорен ВКВС СССР 25 апреля 1938 по обвинению в шпионаже и участии в к.-р. масонской организации «Единое трудовое братство».
– Не надо жалеть, Илья, – кашлянув, сказал Барченко, – не стоит он того. Или мы его, или он нас.
– Я не жалею, – с сильным акцентом сказал лопарь, – но кто придет вместо него?
– Придет достойный, а главное, нужный нам человек, без которого «Золотые врата» останутся закрытыми.
Глава 1
Париж, март 1941г.
Наступило время обеденного перерыва и кафе заполнилось служащими и продавцами маленьких магазинчиков, расположенных по соседству. Это было обычное квартальное «бистро», куда Александр Назаров ходил уже не одну неделю, если становилось невмоготу сидеть в своей мансарде под крышей старого четырехэтажного дома и смотреть на мокрые крыши, серое беспросветное небо и бесконечный дождь, заливавший Париж этой зимой. Кельнер уже признал Назарова за своего и, обычно, без вопросов наливал рюмку кальвадоса. Назаров выпивал рюмку возле стойки, перебрасывался с кельнером парой бессодержательных фраз о погоде, которая «что ни говорите, мсье Алекс, при республике была не в пример лучше» и, забрав со стойки пачку «Житан», уходил за свой столик в углу. Здесь же Назаров обедал бифштексом с картофельным пюре, орошая мясо кружкой пива, выпивал на десерт рюмку коньяка под кофе, читал газеты.
Сегодня есть не хотелось, гомон беспечных парижан действовал на нервы, даже кальвадос показался безвкусным и Александр заказал рюмку абсента и минеральную воду. Поначалу он удивлялся французам: как же так? Страну оккупировали враги, по Монмартру, по Елисейским полям, по пляс Пигаль словно по Тирпицуфер, или Мариенплац по-хозяйски прогуливаются люди в чужой военной форме. Над мэрией полощется флаг государства, которое несколько веков враждовало с Францией. Армия разбита, остатки ее выжжены огнеметами в развалинах линии Мажино, флот, которым так гордились потомки Людовика Святого и Наполеона, затопил себя на рейде Тулона, а парижане по-прежнему беззаботны. Так же работают кафе и рестораны, в «Гранд Опера» дают спектакли, в «Мулен Руж» по прежнему скачут по сцене не совсем одетые и совсем раздетые девочки кордебалета. Удивление Назарова перешло в досаду, потом в брезгливость и лишь разговор с пожилым французом, ветераном Великой войны, как здесь называли Первую мировую, кое-что прояснил.
– Поймите, мсье, Франция не сдалась, она просто устала и набирается сил. В нашей истории бывали нашествия: англичане, русские бывали в Париже, но где они? Франция поднимется, поверьте мне. Возможно, на этот раз потребуется чуть больше времени, но французы не сдадутся. Пусть боши пока гуляют в Булонском лесу и загорают в Ницце, рано или поздно мы дадим им такого пинка, что они выметутся из нашей страны гораздо быстрее, чем вошли сюда. Поймите, их просто нет для нас, мы их не замечаем, и мы будем как всегда ходить в кафе, и пить вино, и смотреть на хорошеньких женщин на бульварах. Будем собирать новый урожай и отмечать праздник молодого вина. Это не безразличие, мсье, это презрение. До поры – презрение и молчание, но только до поры!
В кафе, словно рой раздраженных пчел повис, гул голосов, смех. Табачный дым резал глаза. Назаров допил из толстенькой рюмки мутную зеленоватую жидкость, сделал кельнеру знак «повторить» и прошел на террасу. Дождь то усиливался, подгоняя прохожих, то слабел, вселяя призрачную надежду на улучшение погоды. Александр присел на плетеный стул в глубине террасы, куда не долетала дождевая изморозь и брызги от проезжающих автомобилей. Гарсон в белой рубашке с засученными рукавами и черном жилете принес ему рюмку и бутылку «Перно», поставил на столик и, посетовав на погоду, поспешил вернуться в прокуренное помещение. Дождь плясал по мостовой, по зонтикам торопливо шагающих женщин, по шляпам нахохлившихся мужчин. Мимо кафе не спеша проследовали два «ажана» в накидках с капюшонами. Один из них, с роскошными черными усами, с тоской загляделся на рюмку абсента в руке Назарова. Александр приподнял рюмку, сделал приглашающий жест, указывая на свободные стулья рядом со столиком. «Ажан» грустно развел руками – служба, мсье, и, кинув два пальца к кепи, побрел дальше. Назаров сделал небольшой глоток настойки, долил рюмку водой. Глупо, конечно, так подставляться – могли и документы проверить, но уж больно унылый вид был у полицейских. К тому же вряд ли они разберутся, что документы поддельные. Уж если на двух границах не возникло вопросов, то опасаться обыкновенных полицейских вряд ли стоило.
Во рту стояла горечь полыни и Назаров закурил сигарету. Три месяца ожидания дела… Первые дни после бегства от франкистов через Италию он никак не мог приспособиться к размеренной мирной жизни. Впрочем, жаловаться грех – другим повезло гораздо меньше. Сколько бывших однополчан по интербригаде сейчас гниют в пересыльных лагерях, скольких уже отправили в Германию, или обратно в Испанию, а он сидит в кафе на рю де Прованс, пьет эту полынную отраву, наслаждается видом на зимний Париж… В посольстве приказали не только не приходить, даже звонить запретили. «Оставьте адрес, с вами свяжутся». Три месяца связываются. Хорошо, хоть паспорт американский – немцы пока еще лояльно относятся к янки.
Мимо кафе проехал приземистый армейский вездеход в серо-зеленых разводах. Назаров проводил его глазами. Мы проиграли им в Испании. Впрочем, проиграл весь мир. Англия и Франция это уже почувствовали, Америка тоже не убережется от войны, но следующий удар будет на востоке. Готовы ли мы? Технику в Испании обкатали, людей проверили, но одно дело несколько тысяч специалистов, воюющих далеко от дома, а другое – когда враг у твоих ворот.
Назаров залпом допил абсент. Гарсон, тут же показался в дверях, словно ожидал, пока он освободит рюмку.