Трилогия об Игоре Корсакове
Шрифт:
– На танцы собираешься? – спросил Назаров.
– Угу, – отвечал занятый делом Михаил.
– Или на променад?
– Угу.
– Шнурки погладил?
– Угу…, слушай, Сань, чего пристал. Лучше бы помог – меня там женщина ждет, а у меня не получается ни черта!
– Такая доля у женщин – ждать, – философски рассудил Назаров. – Давай, – он отложил собранный автомат и взял у Кривокрасова утюг, – во, намочил-то как, хоть выжимай, – он сноровисто прогладил галифе с одной стороны, перевернул, прошелся с другой.
Кривокрасов, напевая, встряхнул в руках гимнастерку, придирчиво
– Везет же людям, – проворчал он.
– А ты чего тянешь? – Михаил натянул гимнастерку и теперь проверял чистоту сапог. Сапоги блестели, как зеркало, – такая девушка его любит…
– Если б наверняка знать, – вздохнул Назаров.
– Ну, ты же по Европам, по Парижам всяким гулял, должен знать обхождение.
– Не тот случай. На, получай. – Назаров сложил галифе на табурете, – не могу я с ней объясниться, понимаешь? Все мысли вылетают. Единственно, что в голову приходит: как здоровье, Лада Алексеевна?
Кривокрасов фыркнул.
– Тоже неплохо для начала, – он надел галифе, присел, натягивая сапоги, – главное – начни, а там видно будет.
– Ничего там видно не будет. Она смотрит, как на блаженного, я у меня язык к зубам прилип. Только пялюсь на нее, будто на икону. Даже по имени назвать не могу, только по имени-отчеству.
В дверь постучали. Кривокрасов засуетился, накинул шинель, подхватил портупею.
– О, это за мной! Ну, бывай, страдалец.
– Да иди ты… А кстати, куда вы пойдете? Это я так, на будущее.
– Да мы тут, рядом, – смутился Кривокрасов, – возле лагеря погуляем. Если что – я услышу.
– Ну, бывай.
Кривокрасов выскочил за дверь, Назаров прислушался к удаляющимся голосам, снова вздохнул и взглянул на часы. Одиннадцать вечера, а на улице светло. Сходить посты проверить? Войтюк проверяет. К Барченко, на чай? Нет, он после гибели Панкрашина замкнулся, смотрит исподлобья, будто кто-то виноват, что Сергей со скалы упал. Что он там говорил, когда Межевой поднял тело на скалу: блокада, это блокада. Бормотал, как во сне. А парня жалко, хороший паренек был…
Назаров закурил, разобрал постель и, загасив керосинку, улегся в койку. Тусклый серый свет сочился в низкие окна, тлела красным огоньком папироса. Назаров затянулся, потер лоб. Десант еще, черт бы его побрал. Может, ошибся профессор? А то, что же получается, с войны – на войну. И здесь, за Полярным Кругом достала? Ведь если и вправду десант такой будет, как профессор сказал – не удержим берег. Придется к Кармакулам отходить, а то и дальше, в Белушью Губу. Дня три-четыре продержаться, ну, от силы – пять, а там с Большой Земли помогут. Собачников должен уже в поселок дойти. А профессор силен! Сказал – Данилов с погодой разберется и вот, пожалуйста: нагнал Илья тучи, уж не знаю, как у него получается. Над морем буран, будто зима вернулась. Назаров вспомнил, как они пробивались сквозь метель от Гусиной Земли в лагерь. Тогда Данилов тоже помог – угомонил стихию, а теперь, получается, наоборот. Чудно.
Он почувствовал, что веки налились тяжестью, сунул окурок в приспособленную вместо пепельницы банку возле кровати,
Сквозь сон он услышал, вроде бы поскребся кто-то. Мыши что ли? Какие мыши на вечной мерзлоте! Суслики здесь…, лемминги. Такие пушистые, мягкие. Серенькие, кажется. Говорят, иной раз в море топятся всем стадом… стаей… косяком… Придет на берег, встанет и зовет, руки протягивает: Александр Владимирович… Саша…
Назаров рывком сел на койке, помотал головой, прогоняя наваждение, но наваждение не пропало – возле стола стояла Лада Белозерская.
– А-а… как здоровье, Лада Алексеевна?
– Я больше не могу так, Александр Владимирович, – Лада говорила тихо, торопясь, будто спешила высказать все, пока хватает решимости, – вы ничего не говорите, но я вижу…, может, я ошибаюсь, но мне кажется…, ох, – она закрыла лицо ладонями, плечи ее задрожали, – ну, что я делаю – пришла и набиваюсь, будто…
Назаров вскочил с койки, бросился к ней, повернул к себе и обнял за хрупкие плечи.
– Лада, Лада моя, прости дурака, никак я не мог решиться, – он отвел ладони от ее лица, она всхлипнула, уткнулась лицом ему в грудь, – хотел ведь, сто раз клялся, что вот сейчас, вот сию минуту скажу, что не могу без тебя… Ну прости, прости…, – он приподнял ей голову.
Глаза девушки были закрыты, на губах дрожала несмелая улыбка. Призрачный свет делал ее лицо таинственным и печальным. Он осторожными поцелуями осушил слезинки, дрожавшие на ее ресницах, коснулся уголка милых губ, таких мягких, теплых, зовущих. Она открыла глаза и потянулась к нему, как цветок к солнцу, он прильнул к ее губам, продолжая смотреть в серые, загадочно мерцавшие глаза…
Она только на мгновения опускала ресницы, словно проверяла себя, свои ощущения, но тут же ее глаза открывались, будто наполняясь радостью прикосновения к неизведанному, к тому, чем была сама жизнь, без чего она никогда бы не возникла. Только раз она вздрогнула, закусила губу, сдержав стон, но тотчас вновь распахнула глаза, будто была не в силах не смотреть на того, кто даровал ей это счастье…
«Врата» захлопнулись, оставляя в новом мире беспомощное существо, избранное для основания рода, несущего в себе ключ сквозь время и пространство. Калейдоскоп событий промелькнул вспышкой молнии: поля Британии, леса Скифии, плоскогорья Патагонии… нет, время не пришло, но оно близится. Она войдет в «Золотые врата», соединяя миры, связывая прошлое с будущим, обреченная изменить судьбу цивилизации…
«Нет, потом, все потом, – Лада отогнала от себя некстати пробуждающуюся память, – сейчас только я и он, и больше никого и ничего рядом быть не должно!»
Они лежали рядом, не в силах пошевелиться, касаясь друг друга разгоряченными телами и мир кружился, уносил их прочь, будто подхватывая порывом ветра. Постепенно дыхание выравнивалось, они уже понимали, что именно так должно было случиться, если только есть в мире хоть какая-то справедливость, если верна древняя легенда, об ищущих друг друга половинках, разделенных вечностью, но стремящихся отыскать среди миллионов единственное, что принесет веру в жизнь…