Тринадцатая пуля

Итак, помолившись, начнем… Хорошо начинать с афоризмов, эпитафий, сентенций и прочих банальностей, вроде приводимой ниже:

Жизнь любого человека, если к ней внимательно приглядеться, есть не что иное, как цепь парадоксов.

Вот и зачин… Хотя можно было

бы начать и с чего-нибудь менее претенциозного. С "жили-были", например…

Итак, повторим заклинание: жизнь любого человека, если к ней внимательно приглядеться, есть не что иное, как цепь парадоксов.

Попробуем разобраться… Во-первых, утверждение о жизни как цепи парадоксов, по меньшей мере, спорно. Непонятно, почему парадоксов?.. Почему не закономерностей? Или, на худой конец, случайностей?..

Во-вторых, высказывание попахивает унынием. И скептицизмом сломленного жизнью мудреца, одна нога которого бессильно зависла над могильной ямой.

Не одобряя и не опровергая высказывание, предлагаю, тем не менее, принять его за отправную точку наших дальнейший рассуждений. Осмелюсь предположить, что тот, кто первым его изрек, все же имел на то веские основания.

Тем более что судьба в один прекрасный день подвергла меня серьезному испытанию, одарив встречей с одним из таких парадоксов.

А теперь о моей реакции на парадокс: она не оригинальна и достаточно интимна — меня с неудержимой силой потянуло опростаться. Как того хрестоматийного новобранца, коего солдатский долг и помкомвзвода поднимают в первую и, быть может, последнюю в его коротенькой жизни атаку.

И никто не посмеет обвинить меня в малодушии: хотел бы я посмотреть на того храбреца, который — даже в наше бесстрашное время — не наложит, простите, в штаны, при виде живого (ожившего?..) Сталина.

Повторяю для тугодумов: Иосифа Виссарионовича Сталина. Генералиссимуса и вождя.

Для справки: годы и годы мой отец хранил портреты знаменитого горца в нашей арбатской квартире. Зачем?..

И вот сейчас Сталин — я не шучу! — сидел передо мной. Даже не сидел, а, откинувшись на спинку массивного кресла, восседал за дубовым письменным столом в большом мрачном кабинете, с рядами стульев вдоль стен, картой мира, пальмой в кадке, зашторенными окнами и театральных размеров люстрой на бронзовых цепях.

Генералиссимус, не глядя на меня, молча раскуривал трубку.

А я, Андрей Андреевич Сухов, часто и неумеренно выпивающий московский художник, одинокий, небогатый и, следовательно, малоизвестный, стоял перед ним в одном исподнем и в тоске мял босыми ногами колючий ворс казенного ковра. И, с изумлением озираясь, задавался вопросом, если всё это не сон, то как же, братцы, всё это назвать?..

Когда над трубкой заголубел дымок, Сталин, скользнув по моей фигуре мимолетным взором, обратился к своему помощнику, который, склонив стриженную по-солдатски голову, истуканом застыл за спиной отца всех времен и народов:

— Почему

этот… э-э-э… — вождь повертел в воздухе пальцами, — без носков?..

Помощник, серый мужичонка в генеральском мундире, осуждающе посмотрел на меня и, склонившись еще ниже, отрапортовал:

— Взяли прямо с постели, товарищ Сталин. Это Сухов, который здесь ответственный квартиросъемщик. Называет себя художником, — генерал скривился. — Живет, стало быть, в этой самой квартире и кормится с продажи картин, товарищ Сталин. В следующий раз, ясное дело, натурально, заставим обуться в носки, товарищ Сталин.

— Ладно, идите, — отпустил помощника Иосиф Виссарионович и, когда тот вышел, обратился ко мне: — Вы, как будто, удивлены, товарищ Сюхов?

Я молчал и продолжал топтаться на гадком ковре.

— А удивляться тут нечему, товарищ Сюхов. Все в мире поддается объяснению. Абсолютно все! А коли так, то с какой стати вас должно удивлять то обстоятельство, что наши вещие социалистические сны вот-вот станут долгожданной коммунистической явью?

И Сталин засмеялся. Его серое, побитое оспой лицо наполнилось воодушевлением.

— Ну! Что же вы молчите? Язык что ли у вас отсох?

Вместо ответа я истерично засмеялся. Идиотски похохатывая, я широко раскрыл рот и, скосив очи долу, с изумлением узрел кончик собственного языка и поразился тому, что способен смеяться со столь далеко высунутым языком.

По всей видимости, это изумило и Сталина: он наддал и принялся смеяться пуще прежнего. Долго мы так смеялись, как бы соревнуясь, кто громче и самоотверженней будет смеяться.

Я смеялся потому, что не мог понять, почему же все-таки смеется Сталин. То ли потому, что у меня есть язык, и ему теперь совершенно ясно, что он у меня не отсох, то ли потому, что высунут он столь изрядно, что я сам могу им любоваться, и таким образом призываю своего оппонента убедиться в его неотсыхании.

Отсмеявшись, Сталин опять приступил к раскуриванию погасшей трубки:

— Табак — дрянь, — удрученно констатировал он. — Довели страну… — Сталин бросил трубку на стол. — И меня еще смели обвинять в жестокости!.. Напрасно наговаривали на меня. Напрасно! Что-то сейчас обо мне говорят… Интересно, что? — спросил он.

— Да мало ли… — легкомысленно начал я, все же сохраняя надежду, что мне всё снится.

— Правду! Говорите только правду! — спокойно посоветовал Сталин.

— По-разному говорят… А вообще-то вас почти не вспоминают. А если вспоминают, то чаще называют кровавым тираном…

— Кровавым тираном?.. — Сталин сладко зажмурился.

— Да, тираном… и параноиком.

— Что-о-о?!

Пока Сталин багровел от возмущения, я, закрыв глаза, топтался на месте, понимая, что разум не справляется с навалившейся на него чертовщиной.