Тринадцатая редакция. Найти и исполнить
Шрифт:
– Вы, выходит, нарочно разочаровались во мне? А я думал, что просто с первого взгляда вызвал в вас неприязнь, – пробормотал Техник и старательно взъерошил волосы. – Тогда я ничего не понимаю.
– Не люблю своих фанатов. Вам только и надо, что втереться в доверие, чтобы потом рассказывать другим таким же фанатам, которым повезло чуть меньше, как вы разговаривали с Самим. И Сам благосклонно отвечал. Это что-то вроде коллекционирования автографов, пивных пробок и футбольных мячей. Тебе ведь наплевать на то, что я тебе скажу. Важен сам факт общения, а не смысл сказанных слов. А я так не умею. Если уж разговаривать с кем-то, то ради результата, потому что я и сам с собой знаешь как разговаривать
– Не сомневаюсь, – хихикнул Виталик и неожиданно стал совсем серьёзным. – Но посмотрите, если бы мне не был важен смысл, стал бы я ваши книги читать и перечитывать, так, что наизусть уже всё выучил? Только вы, похоже, так дрожите над каждым своим высказыванием, что доверяете их исключительно бумаге, а при фанатах вроде меня ими не очень-то разбрасываетесь. Спасибо, всё понял. Буду читать книги, и больше к вам не стану приставать.
– Ай молодец! – покачал головой писатель. – Верно, если мне в голову приходит стоящая мысль, я её приберегаю для какого-нибудь подходящего романа и стараюсь не израсходовать в обычном разговоре. Знаю, бывают такие ребята, которым нравится заниматься самоцитированием – они на все лады повторяют одну и ту же фразу, мне же кажется, что слово – как воробей. Один раз вылетело – и всё, в следующий раз надо высиживать и выкармливать нового. Неважно же, какова аудитория, при которой ты произнесешь удачную фразу или расскажешь историю. Рассказал – израсходовал. Придумывай новую.
– Какое горе! Какое несчастье! – схватился за голову Виталик. – Вы сейчас сказали так много ценных фраз – и что, все они теперь пропадут? Не войдут ни в одну из ваших книг?
– Ни в одну из книг конечно же уже не войдут. Но не пропадут – это точно. Ты оказался каким-то неправильным фанатом. Придётся признать, что я был к тебе несправедлив. Слышишь? Я ошибся в тебе, прошу меня простить. Поверь, я и не думал, что среди моих фанатов может попасться хотя бы один настолько толковый.
– Куда уж им! – самодовольно улыбнулся Виталик, принял ещё более непринуждённую позу и смахнул на пол чашку – на своё счастье, уже пустую. – Тогда я тоже признаю, что мне не понравился ваш самый первый роман. По сравнению со всем остальным он какой-то… слишком обыкновенный. Так, мне кажется, может кто угодно написать, и для этого не надо обладать вашим образом мысли. Вот.
– Что же ты мне об этом раньше не сказал?
– Бить будете?
– Бить? Я не бью людей. Моё оружие – слово. А мой первый роман вообще не может понравиться ни одному нормальному человеку. Это я, знаешь ли, ради публикации позволил его заредактировать так, что сам потом не узнал. Зато эту чушь больше всего обожают мои фанаты. Те самые, которых я так не люблю. Видишь, как хорошо, что ты сварил мне кофе – мы хоть поговорили по-людски. А теперь я отдохнул, ну и пойду себе. Пускай Данила совещается, сколько влезет, а ты всё же делом займись, нехорошо, когда такой умный парень вместо секретарши кофе варит.
– Рад стараться! – воскликнул Виталик и шустро спрыгнул на пол – осколки чашки всё-таки следовало собрать, пока никто не заметил. – И главное – как удобно! Не надо посуду мыть!
– Очень удобно, – не стал спорить писатель, – ты только куртку мою отдай. Она сейчас на тебе почему-то, а мы об этом, кажется, не договаривались.
После разговора с Даниилом Юрьевичем Маша Белогорская решила доказать – в первую очередь себе, – что она сама в состоянии помочь матери. Доказывать что-нибудь самому себе всегда ужасно удобно: в случае, если доказательство удалось на славу, можно похвалить себя, погладить по голове и наградить какой-нибудь приятной ерундой, типа заколки для волос; ну а если ничего не вышло – можно забыть о неудаче: никто же ничего не узнает! Значит, ничего и не было.
Как именно следует помогать людям, особенно близким, Маша толком не знала, но очень уж ей не хотелось «дневник на стол и с родителями к директору». «Для начала я попадусь маме на глаза и начну нарываться на критику, – решила она. – И как только первый удар будет нанесён, не стану переводить разговор на другую тему, а поговорю о том, что её волнует, даже если это опять будет моя манера одеваться в стиле „я у мамы дурочка". Хотя нет. Об этом мы с ней, кажется, уже говорили и пришли к выводу, что дурочка я всё-таки сама у себя».
Маша натянула розовые лосины в фиолетовый горошек, короткую юбку из золотых кисточек, бабушкины валенки, самую линялую и вытянутую футболку и шелковые черные перчатки выше локтя, а мать всё не возвращалась из своей поликлиники. Более того, даже стрелки на кухонных часах как будто бы совсем остановились.
Но стоило Маше отбежать ненадолго в ванную комнату, чтобы, в довершение образа, подвести брови синим карандашом и накрасить губы серебристой помадой, как в замке дважды повернулся ключ, дверь распахнулась, и на пороге появилась Елена Васильевна Белогорская собственной персоной. Видно, по дороге из поликлиники она заскочила в косметический салон, и там ей сделали какую-то сложную и дорогую маску, так что она помолодела разом лет на пять: морщинки на лбу разгладились, и с лица почти совсем исчезло недовольное, брюзгливое, такое привычное выражение, которое, казалось, не могла исправить даже пластическая операция.
– Какие хорошенькие штанишки, что же ты их раньше не носила? – А ты сказала, что горошки похожи на трупные пятна, – от неожиданности брякнула Маша.
– Очень миленькие трупные пятна. И тебе они к лицу, – кивнула мать и направилась на кухню.
Маша побежала за ней следом.
– А ну-ка брысь с кухни! – приказала Елена Васильевна и начала выкладывать на стол разные замечательные съедобные вещи, которые она очень давно, если не сказать – никогда, не покупала и не приносила домой.
– К нам гости придут? – догадалась Маша.
– Нет. Мы сами всё это слопаем и ни с кем не будем делиться. Что стоишь? Помогай, доставай сковородки, кастрюли. Как думаешь, мир меня и вправду любит?
– Кто тебя любит? – переспросила дочь. Она явно была не готова к такому повороту событий.
– Мир. Который вокруг нас. Всё-таки ты у меня бестолковая уродилась. Как тебя только с работы ещё не уволили? Понимаешь, мир любит всех. И тебя любит, и меня тоже. И даже эту кикимору сверху, которая нас заливает вечно. Всех, всех. А меня – больше всех.
Давным-давно, ещё в детстве, к девочке Леночке во дворе подошла старая цыганка и сказала, что мир её, Леночку, очень-очень сильно любит и исполнит все-все её желания. Может быть, это и не цыганка была. Просто кто же ещё будет такие обещания просто так раздавать, – подумала Леночка – и поверила, потому что цыганкам, особенно старым, надо верить. Не то украдут, научат карточным фокусам и будут показывать на Кузнечном рынке – за деньги.
Старуха Кузьминична цыганкой конечно же не была, а была она простым рядовым шемобором, привыкшим творчески подходить к своей работе (большинству шемоборов и мунгов это свойственно). «Не я, так ученики мои полакомятся этими сочными плодами», – думала она, расхаживая по дворам и раздавая ребятишкам обещания, которые, при счастливом стечении обстоятельств, могли довольно рано пробудить в их сердцах заветные желания. Старуху эту давно уже повысили в должности, ученики её частично разъехались по другим городам, опасаясь встречи с сестрами Гусевыми, частично не успели этой встречи избежать, так что урожай собирали уже совсем другие люди – и мунгов среди них было больше, чем шемоборов.