Тринадцатая жертва
Шрифт:
– Убийство не доставляет мне удовольствия. Где вы видели могильщика, которому нравится ковырять мерзлую землю?
Сержант убрал пистолет, откашлялся и коротко приказал:
– В управление!
Машина покатила по улицам города. Огни домов прощально проплывали за стеклом, забранным стальной решеткой. Для меня начиналась длинная череда допросов, следственных экспериментов и судебных заседаний.
***
Адвоката я запомнил хорошо. Его звали Солли Левин и этот грузный мужчина, вопреки принятому у коллег дресс-коду, носил нелепую красную рубашку и джинсы. Правда, на
Каверзные вопросы адвоката ставили меня в тупик. Однажды, наедине, он спросил, почему я убивал свои жертвы только из пистолета и никогда не использовал нож или дубинку.
– Не знаю, – честно ответил я. – Просто пистолет мне попался на войне. Случайность?
Солли пронзил меня острым, как стилет, взглядом светлых лучистых глаз:
– Это ложь. Твоя душа закрыта. Распахни ее и ты найдешь ответы, о которых и сам не подозревал.
Я честно попробовал покопаться в себе, потом неуверенно произнес:
– Может быть, потому что для ножа нужен близкий, личный, если можно так выразиться, контакт? Пистолет же… это как бы и не я вовсе. Достаточно всего лишь нажать на спусковой крючок, остальное сделает пуля. Когда я на войне отложил камеру и взялся за пулемет, меня не мучила совесть. Но смог бы я пронзить врага кинжалом? Сомневаюсь.
– Именно этого ответа я и ждал. Значит, ты не так безнадежен, как думают о тебе другие. Даже несмотря на то, что ты убил двенадцать девушек.
– Двенадцать с половиной, – поправил я. – Тринадцатую не добил. Двенадцать грязных потаскух, которые развлекались на стороне, в то время как их мужья или парни отдали на войне свои жизни. Такие твари, паразиты не имеют права на существование. Они заслужили смерть. Мне нужно было восстановить справедливость.
– Значит, двенадцать с половиной девушек, – теперь Солли не смотрел в мою сторону. Стало немного легче. – То, что ты взял на себя обязанности палача – это не так плохо, как кажется. К сожалению, ты взял на себя обязанности судьи – а это куда страшнее. Именно судья в ответе за приговор. Впрочем, моральные оправдания – вопрос философский. Психиатрия сейчас меня интересует куда больше. Ты в курсе, что экспертиза признала тебя вменяемым и дееспособным?
– Да, слышал краем уха. Мне некогда думать о себе. Я же от книг не отрываюсь – в тюрьме неплохой библиотечный фонд. Никогда столько не читал, если честно. Я ведь журналист, вернее, фотограф. Был. До того, как…
Я умолк. Перед глазами вновь пронеслись призраки далекой войны: изуродованное взрывом тело друга, его последнее письмо девушке, танковая атака, переламывающиеся пополам фигурки под огнем пулемета. Я снова ощутил пальцами холодную, рубчатую гашетку и вдавил ее до упора. Враги повалились на землю, точно сбитые кегли… Солли выждал минуту, а когда меня отпустило, невозмутимо сказал:
– Почему вы до сих пор снимаете на пленку? Цифровая техника гораздо удобнее. Где вы ее обрабатываете? Все пункты проявки давно закрыты.
– Сам. Все сам. Реактивы пока еще продают. Понимаете, цифра – это мертвая картинка, а изображение с пленки получается живое, воздушное. Эти цвета, зерно не получится имитировать… впрочем, вы все равно не поймете. К тому же пленка – это как охота с однозарядным ружьем. Один выстрел – один кадр. Наконец пленочная камера будет работать всегда, а у цифровой в самый ответственный момент может разрядиться батарейка.
Адвокат зачем-то заглянул под стол, покосился на охранника и вдруг спросил:
– Прокурор настаивает на смертном приговоре. Не страшно?
– Страшно, – подтвердил я и тут же, не без доли пафоса, добавил: – Немного. Десятки парней, намного лучше и достойнее меня, сложили в пустыне головы. Почему я должен жить?
Солли раскрыл папку и покопался в бумагах:
– Чувство вины, агрессия, аффективная уплощенность – проявления посттравматического стрессового расстройства. Попробуем сыграть на этом.
Мы говорили долго. Мне показалось, что адвокат остался довольным нашей беседой – во всяком случае, он сказал, чтобы я надеялся.
План Солли не сработал. Ему так и не удалось смягчить приговор. На последнем заседании я все испортил.
После того, как прокурор и адвокат умолкли, и оставили меня в покое, судья, мрачный старик в черной мантии, ударил молотком по столу:
– Подсудимый Питер Блейк, встаньте! Вам предоставляется последнее слово!
Я подскочил, словно скамью облили кислотой:
– Да мне, собственно, нечего сказать.
– Вы отказываетесь от последнего слова?
Я обвел взглядом зал суда. Присяжные, зал, даже художник, который рисовал наброски для прессы, все пристально смотрели на меня. Кто с интересом, кто снисходительно, а кто и с неприкрытой злобой. Таких разных взглядов мне никогда не доводилось видеть.
– Да… Э… Нет. Знаете, я считаю, что сделал все правильно, – в зале послышался возмущенный ропот. Кто-то негромко ахнул. – Нельзя развлекаться с другим, когда тот, кто тебя любит, в любую минуту может поймать пулю. Так что…
Я поперхнулся словами. Солли, не отрываясь, смотрел прямо на меня и только не скрежетал зубами. Его обычно добродушное лицо казалось маской злого духа. Да, с такой речью трудно завоевать расположение судьи и присяжных.
Тогда я просто сказал:
– И все же мне очень жаль. Мне действительно жаль. Прошу прощения у всех, кому вольно или невольно причинил боль. Боюсь, вы меня никогда не поймете. У меня все… нет, подождите! Солли, спасибо вам за камеру-одиночку. Не знаю, как бы я поладил с другими заключенными.
Присяжные удалились на совещание. Когда они вернулись, старшина зачитал вердикт. Подсудимого, то есть, меня, признали виновным по всем пунктам. Наконец судья ударил молотком по столу и задал последний вопрос:
– Господа присяжные! Прошу вас ответить, заслуживает ли подсудимый снисхождения?
Несколько минут старшина колебался. Видимо, этот вопрос вызвал серьезные споры среди коллегии. Потом главный присяжный вытер лоб платком и произнес:
– Нет, не заслуживает!
– Ваше право! – важно сказал судья. – Подсудимый, встаньте! Оглашается приговор: виновен, к смерти! Как только решение суда вступит в силу, вы будете подвешены за шею, пока не умрете! И да смилостивится Господь над вашей душой!