Триптих

Фриш Макс

Эльвира. Пусть так, если у тебя нет других слов для этого.

Пелегрин. Назови это гробом, если тебе так больше нравится. Брак — это гроб любви… Для него нужна самая малость — чтобы мужчина обрезал себе крылья, те зачатки крыльев, которые у него есть. Большего вам не нужно.

Эльвира. Мужчина всегда думает только о себе.

Пелегрин. А ты?

Эльвира. Я думаю о ребенке.

Пелегрин. Вечно этот ребенок.

Эльвира. Не думай, что ребенок — это меньше, чем мы. Жизнь, которая перед ним, длиннее нашей.

Пелегрин. Что ж, мне хоронить

себя из-за ребенка, покончить с собой, чтобы он мог жить? (Принужденно смеется.) Эльвира! Я прекрасно представляю себе, какая жизнь нас ждет там, где мы можем сказать: вот здесь мы дома. Я, например, копаю уголь, чтобы мы могли жить или чтобы мы могли думать, что живем. Или торгую рыбьим жиром. Почему бы и нет! Буду прилично зарабатывать и даже тешить тщеславие — во всей округе нет рыбьего жира, который не приносил бы мне дохода. С Божьей помощью я даже усовершенствую его производство. Ради тебя! Я не буду знать ни сна, ни отдыха, буду работать изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, чтобы мы могли жить — устойчиво, прочно. Зачем мы живем? Как зачем — того хотят рыбий жир, долг, устойчивость, жена, дети, слуга, горничная, кухарка, крестьяне, Господь Бог, отечество… (Очень серьезно.) Эльвира, я не способен на это.

Эльвира. Это жертва, я знаю.

Пелегрин. Никому не удастся то, чего он не хочет… и даже ты не можешь этого желать — я буду сидеть дома, подле тебя, но моя тоска будет против тебя! Можешь ли ты стремиться к этому?

Эльвира. Не я, Пелегрин…

Пелегрин. А кто же? Кто может вмешиваться в любовь?

Эльвира. Ребенок.

Пелегрин. Я не могу жениться, Эльвира. Не могу.

Педро (сидя на авансцене). Якорь поднят, они говорят. Поднимается легкий вест. (Остается в прежней позе.)

Эльвира. Я остаюсь, Пелегрин.

Пелегрин. Эльвира!

Эльвира. Ты оставишь меня, если отправишься дальше.

Пелегрин. Разве не прекрасно то, что было до сих пор между нами? Безбрежные ночи под открытым небом, наши ночи, Эльвира, серебряный шорох волн, мерцание лунной дорожки и все то, что никто не может назвать, и потом рассвет, солнце, лазурь, паруса, внезапная тишина после бури, свирепая пена за бортом — наш день, наш безбрежный день… Разве ты раскаиваешься в том, что было?

Эльвира. Я не раскаиваюсь, Пелегрин.

Пелегрин. Разве все это не было прекрасно?

Эльвира. Было — до тех пор, пока я была девушкой… Жизнь странная вещь, Пелегрин, она совершается неустанно и отдаляет от нас счастье, которое мы еще держим в руках. Я больше не девушка.

Пелегрин. Умоляю тебя…

Эльвира. Никому не удастся то, чего он не хочет. Как ты был прав!

Пелегрин. Поедем!

Эльвира. Видишь, Пелегрин, я тоже не могу.

Он молчит.

Останься со мной, Пелегрин. Что такое Гавайские острова? Пустой звук, слово.

Пелегрин. Ты тоже не можешь…

Эльвира. И что тебе там делать, любимый? Что тебе в

них, в этих островах, затерянных где-то в Тихом океане, что тебя гонит туда? Один страх, и только. Откажись от них.

Пелегрин. Ты не едешь с нами…

Эльвира. Останься со мной, Пелегрин!

Пелегрин. И я не могу остаться. И все крепко связано одно с другим — мы любим и не можем расстаться, не предав любви, не взяв на себя вину, а если мы останемся вместе, один из нас погибнет, потому что никому не удастся то, чего он не хочет, и в этом — наша вина друг перед другом… (Бросается на колени.) Что делать нам, Господи, что делать мужчине и женщине, которых Бог создал друг для друга, чтобы они любили друг друга, — что им делать, чтобы избежать бессмысленного конца?!

Вновь появляется негр, протягивает корзину Пелегрину.

Негр. Свежие устрицы, господа, не желаете свежих устриц?

Пелегрин. Убирайся к дьяволу!

Негр. Совершенно свежие. Господа могут попробовать, если не верят…

Пелегрин. Тебе сказано — убирайся!

Негр. Ни одной мертвой, клянусь честью, попробуйте сами, господа, посмотрите, как они копошатся…

Пелегрин. Убирайся к дьяволу, говорю. Они адски воняют.

Негр. Как они воняют?

Пелегрин. Адски!

Негр. Да только что…

Пелегрин. Говорю тебе в последний раз — убирайся, откуда пришел!

Негр. Могу сказать, откуда я пришел. Только что я услужил приезжему аристократу, благороднейшему господину; он вот только сейчас прибыл, а уже съел двадцать устриц, сплошь мертвых, клянусь честью, а тут у меня бравые животинки, совершенно свежие.

Пелегрин. А я говорю, они воняют! (Вдруг схватывается с негром.) Они воняют, воняют…

Негр. На помощь! Спасите! На помощь!

Собирается толпа.

Зеваки. Что случилось?

— Что происходит?

— Они дерутся!

— Кончили!

— Нет еще!

— Поздно…

Негр. Он хотел задушить меня. Я позову полицию, он должен заплатить мне за все! Я позову полицию.

Пелегрин. Пойдем, Эльвира. Пойдем.

Эльвира и Пелегрин уходят. Негр поднимается, зеваки пробуют устрицы, разбросанные по мостовой. Постепенно все расходятся, остается один Педро. Появляется барон, в куртке, которую носил в молодости. Он оглядывается кругом и замечает Педро, лежащего на авансцене.

Педро. Совершенно верно, ваша милость! Это порт Санта-Крус. Ваша милость только что прибыли, как видно?

Барон. Бойкая тут жизнь.

Педро. Много шума из ничего.

Барон. Люблю бойкую жизнь. (Снимает куртку.) Ты прорицатель?

Педро. В некотором смысле.

Барон. Я так и думал.

Педро. У вас острый ум, ваша милость, он не изменяет вам даже в минуту тайного смятения — вы увидели, что я закован, и сразу поняли, что я прорицаю истину.

Барон (вежливо смеется, потом вдруг осекается). В минуту тайного смятения? Что это значит?