Триумвиры
Шрифт:
— Стыдись, стыдись! — подхватили хриплыми голосами старухи.
— Молчите, простибулы!
Но женщины не унимались. К ним присоединились несколько воров и нищих, и вскоре пьяная толпа окружила Сальвия и вольноотпущенника.
Сальвий, притворяясь пьяным, пил вино и пел песий во всё горло. Соглядатай подозрительно следил за каждым его движением. Видел, как голова Сальвия покачнулась и упала на стол, задев кружку с вином, и брызги полетели во все стороны.
Вольноотпущенник успокоился. Незадолго до второй стражи он встал и, пошатываясь вышел на улицу. За столом остались пьяные женщины и Сальвий.
Лишь только дверь захлопнулась, Сальвий выскочил из таберны.
Впереди шел соглядатай, разговаривая с собою. Сальвий догнал его в темной уличке и, схватив за горло, крикнул:
— Имя твоего господина!
Вырываясь, вольноотпущенник внезапно выхватил нож и ударил Сальвия в руку, но тот, не выпуская его, погрузил кинжал ему в грудь.
Соглядатай захрипел, пошатнулся. Сальвий нагнулся над ним и, ощупав одежду, вынул из складок ее таблички и поспешно зашагал.
Остановился на форуме и при свете светильни с трудом разбирал римские письмена.
«Зачем приказывает Красс отправить Лицинию в Сирию? — думал Сальвий. — И для чего понадобилась она всесильному триумвиру, богачу и сенатору, воюющему в Азии? Неужели потухшая страсть вспыхнула в старом сердце?»
Сальвий недоумевал. И так же недоумевала Лициния, когда он ей показал эпистолу Красса.
XIII
Помпей был безумно влюблен. Юлия, выкинувшая год назад, была опять беременна, и триумвир окружал ее заботами и любовью. Но Юлия, вышедшая замуж не по страсти, не испытывала к нему того влечения, на которое он рассчитывал: в его объятиях она оставалась холодной.
Ста не выходила на улицу, стыдясь безобразно вздутого живота и желтоватых пятен на миловидном лице, а вечерами гуляла по саду под руку с Помпеем, едва передвигая отекавшие ноги. Узнав однажды, что бабушка, мать отца, опасно заболела, Юлия попросила мужа отвести ее к ней.
Аврелия умирала. Сын был далеко — он воевал в Галлии, добиваясь славы и могущества — и не он закроет ей глаза. Больная внучка сидела у ее изголовья, и Аврелия думала: сохранят ли боги жизнь Юлии или Харон отвезет и ее душу к престолу Аида? Взглянув же на плотного, широкоплечего Помпея, на его мужественное, тщательно выбритое лицо, заметила седину в его волосах, и мысли приняли иное направление: «Вот он, слава Рима, гордость его… А всё же мой сын знаменитее: он завоевывает Галлию, а Помпей — сердце моей внучки. Один добился много, другой — почти ничего».
С состраданием в глазах кивнула ему:
— Подойди, Помпей Великий! Пусть ясное счастье осенит твой дом, пусть родятся у тебя послушные дети, честные квириты и пусть любит тебя всем сердцем моя внучка!
Юлия, порозовев, наклонила голову:
— Я люблю его, бабушка!
— Не так, не так! — шепнула Аврелия. — О, солнце! Где солнце? Не вижу!.. И тебя, Юлия, не вижу… и тебя, Помпей Великий!.. О, дай мне руку, Юлия! Темно… темно… я боюсь темноты… Это смерть!..
— Благородная госпожа, — громко сказал Помпей, — я позову лучших врачей, и ты еще встанешь… Ты должна жить… Ты одна умела влиять на сына, который часто был…
— Знаю… Молчи. За несправедливость боги посылают тяжкое воздаяние, и Цезарь (она впервые назвала так сына) получит его, если…
Речь прервалась хрипом. Юлия плакала, опустившись на колени, а Помпей не сводил глаз с неподвижного лица Аврелии.
Не заметил, как кубикулюм наполнился близкими и друзьями: не видел никого, — в ушах звучали слова Аврелии о воздаянии.
Он закрыл ей глаза, взял Юлию под руку и медленно направился к двери.
Вторая смерть — смерть Катулла — не опечалила Помпея. Катулл преследовал триумвиров стихами, в которых звучала злобная насмешка, но стихи были хороши, и Помпей, часто досадуя на него, радовался нападкам поэта па Красса и Цезаря.
Спустя несколько дней слегла и Юлия. Находясь в атриуме, Помпей слышал крики и стоны рожавшей жены, несколько раз входил в кубикулюм, где она, потная, корчилась с искаженным лицом на ложе, а возле нее суетились повивальные бабки, и молча выходил за дверь.
Роды были трудные — младенец шел не головкой, а ножками. Приглашенный врач-перс, выгнав повивальных бабок, хотел спасти жизнь матери, пожертвовав ребенком. Но искусство его оказалось бессильным: на третьи сутки роженица умерла, произведя на свет хилую дочь.
Помпей был в страшном горе, никого не хотел видеть, на дочь не мог смотреть, и, когда перс, спустя несколько дней объявил, что дочь умерла, Помпей равнодушно взглянул на него.
— Если бы ты спас госпожу, — вымолвил он трясущимися губами, — я заплатил бы тебе две тысячи талантов!..
— Увы, господин мой, — вздохнул врач, — всё, что в силах человека и врача, было сделано, но против воли богов бессильны всякое знание и мудрость…
В день погребения Юлии, которую народ решил хоронить как дочь популяра на Марсовом поле, Помпей, идя за носилками жены, услышал мужской шепот:
— Юлия связывала крепкими узами двух мужей — зятя и тестя. Теперь узы разорваны. Что будет?.
Помпей повернул голову, но увидел матрон и девушек, которые шли с опущенными головами. Оглянулся в другую сторону — тоже женщины.
«Неужели я это сам думал? — покачал он головою. — Война с Цезарем? Пусть война. Довольно я пожил. Всё надоело».
Медленно шел, не глядя на матрон и их дочерей, жадно следивших за каждым его движением.
Цицерон шел не в толпе, а стороною.
«Не успел стать вдовцом, как уже девушки мечтают о замужестве с ним, — думал оратор, догоняя Помпея и беря его под-руку. — Вот Деметрий и его жена-простибула, вот сенаторы, всадники. Все привели своих дочерей: выгодный жених, хе-хе-хе! Они говорят о «женитьбе для пользы государства». Прав был Катон, называя республику свахою!..»