Тривселенная
Шрифт:
И еще: кроме страха, в Аримане было нечто очень важное и тоже не имевшее отношения к опасности. Ариман любил. Он любил, пожалуй, даже сильнее, чем Антарм — Орлан. Уж он-то не допустил бы, чтобы его любимая ушла, оставив гаснувшую в рассветном воздухе улыбку. Странно, что и этой своей особенности Ариман не понимал совершенно — мысли свои он не то чтобы не скрывал, но, похоже, и не умел этого делать. Человек, не умевший управлять мыслями, непременно должен был обладать каким-то иным, более существенным секретом.
Из Аримана струилась память. Память, которую Антарм прочитать не мог и даже не мог понять. Странная память —
То, о чем думал Ариман, фантазиями быть не могло — это была именно память. Была — и не могла быть, потому что память эта пахла чуждостью и неприспособленностью к миру. Антарм даже отступил на шаг, хотя и не должен был этого делать — он инстинктивно боялся заразиться, потому что память Аримана выглядела как страшная болезнь. Вот почему Минозис утверждал, что этот человек опасен.
Неизлечимая болезнь памяти. Такого еще не бывало.
Тогда это и произошло. Ариман неожиданно протянул руку, не ожидавший нападения Антарм застыл на месте и смотрел, как тянулась к нему горячая ладонь, горячая не мыслью, — какая мысль в ладони? — но материальной разрушительной энергией. И было в этом движении столько притягательной силы, что Антарм облегченно расслабился, пылавшая в темноте ладонь коснулась его и увлекла куда-то, ему было все равно куда, потому что в это мгновение смерти он понял для чего был послан Минозисом и что на самом деле должен был сделать с опасным для мира человеком.
На какое-то время Антарм лишился сознания, ему даже казалось, что он стал туманом и видел весь мир как бы со стороны, остались только представления о причинах и следствиях, а потом он осознал себя на поле Иалу, узнав его по дурно пахнувшей жиже и сухим островкам пришествий. Он был здесь не один на один с Ариманом, теперь их стало десять, столько и должно было быть, и среди них он узнал свою Орлан, но ее узнал еще и другой человек, имя которого вспыхнуло над головой Антарма и погасло, потому что стало не до имен.
Ученые взялись за них всерьез.
Мир вспыхнул и исчез, и все ушло. Мрак, тишина, пустота…
«Вот оно что, — подумал Миньян. — Кого же я любил на самом деле?»
На самом деле он любил себя, и только эта любовь существовала в мире, где для материальных страстей не оставалось ни повода, ни оснований. Генрих Подольский любил Наталью Раскину, а она любила его? Но став Орлан во Второй Вселенной, она любила Антарма, а он полюбил ее навсегда. Ариман любил Даэну, как Аркадий в другом мире любил свою жену Алену, и был любим ею. Это было все равно, что любить свои руки, потому что они красивые и сильные, и свои ноги — за их упругость и быстроту. Миньян испытывал нежность
Глава четырнадцатая
Когда одна из пустых оболочек неожиданно обрела содержание, Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной не обратила на это никакого внимания. Время от времени такие случаи происходили — пустых оболочек в мире было предостаточно, и хотя бы в силу закона флуктуаций они время от времени заполнялись содержанием, обычно не имевшим смысла. Умирали такие идеи быстро — обычно с той же частотой, что рождались, — и потому в Третьей Вселенной сохранялось приблизительно одинаковое количество никому не нужных, не вступавших в дискуссии и никак не проявлявших себя идей, пустых по смыслу ровно настолько, насколько до своего рождения они были пустыми по содержанию.
Невнимательность Вдохновенной-Любви-Управляющей-Вселенной была понятна, но непростительна. Создатель не преминул указать на это сразу же, как только новая идея проявила себя, причем достаточно экстравагантным образом. Имени у нее еще не было (случайные идеи часто умирали, так и не получив имени), ничего о собственной сути она не знала, поскольку никем не была осознана, но инстинкт сохранения сути заставил новорожденную выйти за пределы духовного пространства, где она и обнаружила островок материального мира и на нем — живое, думающее и страдающее существо.
Подобно человеческому детенышу, вылезшему в отсутствие родителей из кроватки и обнаружившему, что мир не ограничивается деревянными прутьями и мягким одеялом, новая идея с восторгом восприняла твердь — не физическую ее суть, конечно, но идею, доступную для понимания. Горы показались безумными и нелепыми, река — воплощением идеи прогресса, а живое существо, состоявшее из десяти материальных тел, каждое из которых было разумным почти в той же степени, как их общность, — существо это представилось аналогом Создателя со множеством других, не определимых пока функций.
Миньян расположился на берегу реки и предавался воспоминаниям, а потому новой идее не составило труда разобраться в его прошлом, а разобравшись, назвать себя дотоле не существовавшем именем — Спаситель.
И лишь тогда новая идея стала доступна восприятию. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной прекратила на полумысли дискуссию, в которой побеждала, Создатель, понимавший, что проигрывает, возликовал, но острее всех отреагировал на появление новой идеи Миньян, которому Спаситель предстал несущимся по небу болидом.
— Падает звезда, — подумала Даэна и прижалась к Ариману, и ощущение воспоминания вспыхнуло в нем, будто солнечный блик метнулся в зрачок с лезвия широкого ножа, взрезавшего сознание острой болью.
Они только что поженились с Аленой и бродили по улицам только пешком и только взявшись за руки, и как-то прибрели к парапету на Воробьевых горах. Остановившись у барьера, они смотрели на вечернюю Москву. Голографическое изображение Кремля и Казанского собора висело в вышине и едва заметно мерцало, они застыли в восхищении, и в это время яркая вспышка на востоке расколола небо, и перед их глазами — как им показалось, сквозь Кремль и собор — пронесся болид, оставляя за собой искры, от которых голографический символ Москвы едва не загорелся.