Тризна
Шрифт:
Но когда они с низенькой сцены перед серьезно рассевшимся зальчиком теток в ватниках (мужья, очевидно, сидели за изнасилование) начали свою перекличку, передразнивая школьный монтаж – Лена звонко выкрикивает: «Наш паровоз, вперед лети!», а Вася перехватывает: «В коммуне остановка!» – Иван Крестьянский Сын, набычась, начал гудеть ему в ответ почти что с ненавистью.
– Если б мне вздумалось, о Западный Мир, назвать твое самое захватывающее зрелище, – завел Олег, борясь с полутора литрами токайского, уводившего его куда-то вдаль и выше, – я не упомянул бы ни тебя, Ниагара, ни вас, бесконечные прерии, ни цепи твоих глубочайших каньонов, о Колорадо, ни пояс великих озер Гурона, ни течение Миссисипи, – я бы с благоговейной
– С изумлением увидели демократию, – мрачным гулом, будто из цистерны, отозвался Мохов, недвижный, как синяя ссутулившаяся свая, – в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное и бескорыстное, тсамое, подавлено эгоизмом и страстью к комфорту – такова картина Американских Штатов. Поклонение доллару – вот единственное, тсамое, что Америка подарила миру!
– Душа народа его литература, – возгласил Олег, стараясь забыть, где он находится (к счастью, токайское не позволяло ему сфокусироваться на лицах слушательниц), – и где же поклонение доллару у Марка Твена, у О. Генри, у Хемингуэя, у Фолкнера, Сэлинджера? И герои Джека Лондона искатели приключений, а не долларов. Американская литература самая романтичная в мире! Она всего лишь не желает оплакивать разных Антонов-горемык – потому что человек и не должен быть горемыкой!
Господи, что я несу, что про нас думают эти тетки! Их неразличимые лица лишь вспыхивали серьезностью то здесь, то там.
– О, у них, тсамое, романтичны и чикагские гангстеры! – Олегу показалось, что еще слово, и Мохов полезет в драку.
– Чикаго, – как можно более добродушно провозгласил Олег, всячески стараясь показать, что он ничего ни против кого не имеет, – ну, что поделаешь, если этот город свинобой и мясник всего мира, машиностроитель, широкоплечий город-гигант, да, он развратен, преступен, жесток, но – укажите-ка город на свете, у которого шире развернуты плечи, где задорнее радость, радость жить, быть грубым, сильным, умелым!
Под конец Олег все-таки забылся, и голос его отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом, как ему это припомнилось на обшитой досками толстенной трубе, ведущей из Сороковой мили в Доусон. Под добела раскаленной луной среди ночного холода, уже отдающего морозцем, он ощущал себя трезвее трезвого, но почему-то никак не мог ступить по трубе, по которой не раз бегал вприпрыжку, более двух шагов – его словно бы внезапный порыв ветра, хотя обжигающий ветер дул довольно ровно, сбрасывал на землю, каждый раз угощая по уже набитому синяку топором плашмя сквозь ватник и брезентовую спину рюкзака. Оттого что ему приходилось в своих плотницких бутсах с чугунными носами снова и снова запрыгивать животом на трубу, затем, балансируя обеими руками, с трудом выпрямляться и тут же снова лететь вниз, стараясь в воздухе просунуть ладонь между поясницей и топором, он уже перестал понимать, что на их прощальном вечере на самом деле было и что ему привиделось.
Что было совершенно точно – он прилагал все силы, чтобы стоять на сцене прямо, но его водило из стороны в сторону, водило кругами и восьмерками, а Крестьянский Сын все нагнетал и нагнетал мерзость и жуть:
– В Америке, пропахшей мраком, камелией и аммиаком, пыхтя, как будто тягачи, за мною ходят стукачи…
И тут Олег увидел, как по проходу к сцене семенит крошечный мальчишка с соской во рту. Не доходя метров трех, он с изумлением, граничащим с ужасом, впился в Мохова яркими глазенками, почти такими же круглыми, как его соска, продолжающая двигаться, хотя сам он застыл в каменной неподвижности.
– Мир паху твоему, ночной нью-йоркский парк, дремучий, как инстинкт, убийствами пропах, – взывал к зальчику Мохов, и оцепенелый мальчонка впивался в него ошеломленным взглядом, не забывая при этом об активных сосательных движениях, и Олег понял, что еще минута, и он лопнет от задавленного смеха.
Упершись подбородком в грудь, как бы униженный и опозоренный моховским напором, Олег устремился за кулисы, то бишь в коридор, и там сполз по стене под портретом Ленина в корчах беззвучного хохота и потом долго себя под Лениным чистил от известки. Надо же так нарезаться этим компотом! Когда он наконец решился выглянуть через боковую дверь на сцену, там шел суд над стариком-индейцем с реки Белая Рыба, впадающей в Юкон пониже озера Ла-Барж. Согбенный Бахыт спиной к нему в дохе из сколотых булавками оленьих шкур выкладывал судье, с чего это ему и другим таким же ветхим старцам вздумалось убивать белых людей без всякой видимой причины, а Иван Крестьянский Сын в судейской мантии из надетого задом наперед плаща строго поблескивал на него очками Пита Ситникова из-за библиотечного стола. Могучий Тед, обтянутый линялой гимнастеркой Гагарина, грозно высился за спиной Бахыта, изображая полисмена.
Бахыт старчески дребезжал примерно по Джеку Лондону, как достойно они жили до появления этого неугомонного племени белых людей, которые, и насытившись, не желают спокойно отдыхать у костра, но обречены все время что-то добывать и чем-то торговать. Торговать, торговать, торговать – белые люди принесли множество ненужных вещей и испортили молодежь, мужчины перестали быть мужчинами, а женщины женщинами. Парни разучились охотиться и ловить рыбу, а вместо этого начали подражать белым людям, но удавалось им это не лучше, чем щенку удается подражать матерому волку. Девушки начали искать счастья не в вигвамах охотников, а в поселках белых людей, где их превращали в жалких прислужниц и заражали какими-то невиданными болезнями…
Голос Бахыта стремительно молодел, старческую согбенность сменяла гордая осанка, он уже не оправдывался, но обвинял, однако до Олега не сразу дошло, что Бахыт говорит уже не об индейцах и американцах, но о казахах и русских:
– Вы распахали наши лучшие пастбища, наши легкие круглые юрты вы оттеснили своими тяжелыми квадратными избами. Все, что дарило нам гордость, вы сделали смешным – наши стада, нашу пищу, наш язык, наши песни, нашу красоту… И мы, старики, готовящиеся переселиться в другой мир, решили забрать с собой как можно больше вас, убийц нашего народа! Я знаю, ты прикажешь меня завтра казнить – так я тебя казню сегодня!
Бахыт выхватил из-под оленьей шкуры топор и с такой силой взмахнул им, намереваясь метнуть в судью, что в зальчике взвизгнули сразу три тетки.
Олег тоже обмер, но Тед сзади перехватил взнесенную руку и рванул ее вбок и книзу с такой силой, что гагаринская гимнастерка лопнула у него на спине, а Бахыт припал на колено рядом с грохнувшим об пол топором.
А Тед, высясь над коленопреклоненным, растирающим запястье Бахытом, развернулся к обомлевшим теткам (пацанчика мамаша, видимо, уже увела) и – и когда он только успел прорепетировать свой монолог? И откуда взял этот рокочущий бас, эту царственную надменность?..
– Миссия белого человека – нести цивилизацию в мир, и это – нелегкое бремя! Он должен обладать колоссальным самомнением, уверенностью, что все, что бы он ни сделал, правильно, он должен никогда не сомневаться в том, что один белый может справиться с тысячью цветных, не следует ему также вникать в их мысли и обычаи, ибо не этим руководствовалась белая раса, совершая свое триумфальное шествие вокруг земного шара. Несите бремя белых!
Олег понял, что нужно срочно разрядить эту гравитационную грозу чем-то земным, и рванулся на сцену: