Троцкий. «Демон революции»
Шрифт:
В заключительный день работы Пленума Троцкий и Сталин, пожалуй, впервые публично обменялись взаимными обвинениями (хотя и достаточно сдержанными). Но Сталин действовал более наступательно и потребовал «осудить Троцкого». К сожалению, до кончины Ленина выступления на заседаниях пленумов не стенографировались и потому беглые записи, сделанные помощником Сталина Б. Бажановым, не содержат всей аргументации соперников{25}. Пленум «предложил тов. Троцкому принять в дальнейшем более близкое и непосредственное участие в практической работе»{26}, то есть, по существу, ему «было заявлено, что если бы Предреввоенсовета «занимался делом», ему некогда было бы вставать в оппозицию…
Атмосфера Пленума для Троцкого была крайне неблагоприятной. «Тройка» и ее сторонники инициировали неприязнь к Льву Давидовичу, давая тенденциозные и во многом несправедливые оценки его позиции. Хотя стенограмма Пленума, как я уже отмечал, не велась, сохранилось письмо
Троцкий понял, что его голос не был услышан. «Обруч» сжал его в своих большевистских объятиях, и, хотя Лев Давидович находился после XIII партконференции на Черноморском побережье Грузии, эту аппаратную схватку он чувствовал почти осязаемо. Один из зодчих большевистской Системы не понимал, что попытки ее «улучшения» бесплодны, ибо исходные постулаты ленинизма, опирающиеся на монополию одной партии, делают это реформирование невозможным.
К стылым дням января, когда Ленина не стало, многое уже было предрешено. Троцкий оказался в глубокой изоляции. Расхаживая в одиночестве по берегу Черного моря, он мучительно размышлял: что делать? Дальнейшая его жизнь даст ясный ответ на этот извечный вопрос русской интеллигенции – бороться. Бороться. Этот человек не мог, не изменив себе, поступить иначе. Троцкий никогда не пользовался политическим гримом. Он знал, что время его безжалостно стирает.
«Новый курс»
Находясь в изгнании, Троцкий вспоминал, что 1923–1924 годы оказались переломными в его судьбе. Еще при Ленине, писал позже Троцкий, в верхнем слое партии стали проявляться черты кастовости, складывались неписаные нормы, правила поведения в «своем кругу». Пока шла Гражданская война, размышлял Троцкий, все жили «по камертону партии». Когда же напряжение смертельной борьбы спало «и кочевники революции перешли к оседлому образу жизни, в них пробудились, ожили и развернулись обывательские черты, симпатии и вкусы самодовольных чиновников». В правящем слое, отмечал Троцкий, входили в моду «хождение друг к другу в гости, прилежное посещение балета, коллективные выпивки, связанные с перемыванием косточек отсутствующих…»{28}. Троцкий не принимал участия в этой бытовой полумещанской жизни, что лишь ускоряло и без того быстрый процесс полного отторжения революционера от касты «вождей».
Большевистская система была на переломе. Страна стояла перед необходимостью крупных решений. Нэп экономический требовал и нэпа политического. Демократизация экономической жизни должна была повлечь за собой и демократизацию политики, изменение курса партии. Но установившаяся однопартийность уже диктовала свои законы идеологии, культуре, государству, системе в целом. Троцкий вместе с Лениным (или вслед за ним) понял, сколь велика опасность бюрократизации режима, но он никогда не связывал это с монопольным положением партии. В своей статье «Группировки и фракционные образования» он писал: «Мы являемся единственной партией в стране, и в эпоху диктатуры иначе быть не может»{29}. Тонкий, проницательный ум находился во власти самых ошибочных Марксовых догм об определяющей роли партии рабочего класса. Более того, он считал, что оппозиционные взгляды различных групп коммунистов опасны. Он был за единомыслие, но единомыслие, как он думал, как думали в СССР семь десятилетий, «правильное». В своем первом письме к членам ЦК в начале октября 1923 года Троцкий шел дальше и подчеркивал, что «извещение партийной организации о том, что ее рамками пользуются враждебные партии элементы (речь фактически шла о доносах. – Д.В. ), является элементарной обязанностью каждого члена партии…»{30}. Эта «элементарность» станет вскоре нормой тоталитарной системы. Троцкий был убежден, что подлинное народовластие может развиваться в условиях монополии на власть одной политической силы. Так думали и другие большевистские лидеры, так думала партия и все мы, подчеркну еще раз, на протяжении долгих десятилетий…
Уже после того, как в октябре 1923 года Троцкого публично окрестили «фракционером», пытавшимся осуществить ревизию большевизма с меньшевистских позиций, он хотел изменить «тягостный внутрипартийный режим»{31}. Каким же образом? Теперь ясно: с помощью борьбы идейной и политической. Выступления на Политбюро, на различных конференциях и собраниях, опора на немногочисленных сторонников могли помочь ему, как полагал Троцкий, повлиять на радикальную коррекцию курса в период нэповских перемен. Но главные свои надежды
Публикации не были задуманы как выдвижение и обоснование некоего «особого», нового, отличного от ленинского, курса Троцкого, как нам внушали и мы этому верили долгие годы. Дело в том, что 5 декабря 1923 года Политбюро и Президиум ЦКК на своем совместном заседании приняли постановление «О партстроительстве» (в котором признавалось наличие бюрократизма), где низовым организациям предлагалось осуществить ряд мер по демократизации внутрипартийной жизни. Троцкий где-то в глубине души надеялся, что это его победа. Ведь именно после его письма членам ЦК и ЦКК РКП(б) наметились некоторые изменения в структуре партии. Многие партийцы искренне поверили, что возможен поворот к демократии, свободе выражения мнений, гласности в кадровых вопросах, устранению «секретарского» бюрократизма. Троцкий, как человек, увлеченный идеей, не раздумывая, решил помочь этому процессу своими публикациями, подтолкнуть его.
В несколько приемов он продиктовал упомянутые выше статьи. Правя отпечатанный текст, бросил Сермуксу характерную фразу:
– Еще не все потеряно. Партию можно вылечить. Может быть, мое литературное лекарство пойдет на пользу делу…
Какие же мотивы преобладали в «Новом курсе»? Что радикального предложил Троцкий? Появились ли у него новые идеи по сравнению с его октябрьским письмом в ЦК?
Троцкий, вдохновленный резолюцией «О партстроительстве», был убежден, что «новый курс» в том и состоит, что «центр тяжести, неправильно передвинутый при старом курсе в сторону аппарата, ныне должен быть передвинут в сторону активности, критической самостоятельности, самоуправления партии как организованного авангарда пролетариата… Партия должна подчинить себе свой аппарат, ни на минуту не переставая быть централизованной организацией»{33}. Как мы видим, Троцкий борется против чрезмерного усиления позиций аппарата в управлении партией, не подвергая сомнению незыблемость демократического централизма как главного принципа партийного строительства. Всевластие аппарата, образно замечает Троцкий, породило в партии ощущение «недомогания». «Убивая самодеятельность, бюрократизм препятствует повышению общего уровня партии», – пишет он.
К тому времени в партии уже сформировались методы управления с помощью команды, распоряжения, директивы. Троцкий, сам приложивший руку к формированию всепроникающего, властного, цепкого аппарата, борется теперь за то, чтобы не он, этот аппарат, контролировал партию, а наоборот. При чтении статей Троцкого из «Нового курса» создается впечатление, что он борется, но не знает, как ликвидировать диктатуру партии. Главную опасность он видит со стороны Сталина и его группы, но четко не представляет себе, как освободить партию от «методов секретарского отбора, особенно генеральным секретариатом»{34}. Троцкий пытается обратиться ко всей партии, но, увы, его не слышат и не понимают. Политическое сознание большинства партийцев на весьма низком уровне. Многие его просто не читали.
Если бы коммунисты читали и тем более поняли смысл «Нового курса» Троцкого, то, вероятно, пришли бы к выводу, что автор пытается ослабить значение и роль секретного седьмого пункта резолюции «О единстве партии», принятой X съездом. Троцкий, как соратник Ленина, не мог выступить открыто против этой резолюции. Он неоднократно подчеркивает, что фракции в партии представляют «величайшее зло», что их нельзя допускать. Но вместе с тем смысл его рассуждений сводится к фактическому дезавуированию ленинской резолюции о единстве. «Одно лишь запрещение, – пишет Троцкий, – не заключало в себе не только абсолютной, но и вообще сколько-нибудь серьезной гарантии предохранения партии от новых идейных и организационных группировок. Основной гарантией является правильность руководства, своевременное внимание ко всем запросам развития, преломляющимся через партию, гибкость партийного аппарата, не парализующего, а организующего партийную инициативу, не пугающегося голосов критики и не застращивающего признаком фракционности…» Троцкий как бы подкрадывается к главному выводу, который он и делает в своем «Новом курсе». Но этот вывод звучит явно еретически: «Постановление X съезда, запрещающее фракционность, может иметь только вспомогательный характер (курсив мой. – Д.В. ), но само по себе оно еще не дает ключа ко всем и всяким внутренним затруднениям»{35}.