Трое из навигацкой школы
Шрифт:
— Красавица моя, не мучайтесь. Я сам рекомендую этого прекрасного молодого человека, — сказал граф неожиданно. — Не женское это дело, рекомендовать человека в гвардию. Вы ведь в гвардию хотите? — обратился он к Саше.
— Да, — выдохнул Белов и подумал удивленно: «Не такой уж он индюк!»
— Я адресую вас к моему племяннику — поручику Преображенского полка Василию Лядащеву. Он сейчас на весьма важной и секретной работе, — граф подмигнул Саше, — а если он вам поможет, то, клянусь здоровьем своим, это будет самое достойное из всех его дел на оной службе.
Через полчаса Саша вышел из дома подполковничьей
— Я знал, что ты вот-вот сбежишь, — сказал Никита, когда Белов пришел к нему прощаться. — У тебя все эти дни было такое неспокойное, таинственное лицо. Как сказал поэт: «Уже рвется душа и жаждет странствий, уж торопятся ноги в путь веселый» [8] .
— Не такой уж веселый, — проворчал Саша.
— Когда ж ты отпускную бумагу успел получить?
8
Катулл. «Вновь повеяло теплом весенним…»
— Черт с ней, с бумагой. Я тогда в директорском кабинете вместе с Алешкиным паспортом и свой прихватил.
— Побег, значит. Отчаянный ты человек! А если поймают да вернут назад? За побег, сам знаешь, по уставу смертная казнь!
— Эх, Никита, Россия тем хороша, что у нас «ничего нельзя, но все можно». Мой побег и не заметит никто. Может, со мной поедешь?
— Сейчас не могу. Надобно дождаться письма от отца. Я приеду в Петербург в карете с гербами.
— Когда?
— Когда позовут. Саш, а где искать тебя в Петербурге?
— Я сам тебя найду. А вот как нам быть с Алешкой? Никита задумался.
— Ты ищи его в Кронштадте, — он улыбнулся, — в котором Алеше «быть не надо», а я по дороге в Петербург наведаюсь в село Перовское. Может, он к маменьке побежал? Я бы на его месте так и сделал.
Друзья обнялись. В пять часов почтовая карета увезла Белова из Москвы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Три дня шел дождь. Дороги в России всегда оставляли желать лучшего, а в то июльское лето старый лесной тракт, по которому пробиралась карета, представлял из себя совершеннейшую трясину. Карета была большая, четырехместная, сделанная с учетом всех требований удобства и моды, но глядя, как переваливается она с боку на бок, скрипит колесами, дрожит, преодолевая выбоины и ухабы, можно было только пожалеть сидящих в ней. От мокрых лошадиных спин валил пар. Кучер давно перестал щелкать кнутом и понукать лошадей, а сидел, втянув голову в плечи, и только молился, чтобы карета не завязла в грязи и не перевернулась.
Но Николай Угодник, защитник всех путешествующих, видно, не внял молитве. Лошади встали. Каждая их попытка вытащить карету на ровное место приводила к тому, что она подавалась вперед, готовая вот-вот преодолеть бугор, но в последний момент откатывалась на дно ямы, угрожающе кренясь набок.
— О, эти русские дороги! Эти русские кучера! Эти русские лошади! — раздалось из кареты.
— Загрязли, ваше сиятельство, как есть загрязли. Хворост под колеса надо положить, а то их так и засасывает. Я сейчас, мигом, — крикнул кучер, прыгая в жидкую грязь.
Он быстро миновал заросшую кустарником лужайку и скрылся в лесу, но очень скоро вернулся назад без хвороста и сильно испуганный.
— Там лежит кто-то, — крикнул он, стуча в дверцу кареты.
— Ну и пусть лежит, — ответил женский голос.
— Похоже, не живой.
— Труп, что ли?
— Женщина они… Может, и труп.
— Если живая — проснется, встанет и пойдет. А мертвой мы уже ничем не сможем помочь. Набирай хворосту, Григорий. Мочи нет!
— О, это русское бессердечие! — воскликнул мужчина, распахнул дверцу кареты и ловко выпрыгнул на обочину дороги, поросшую цикорием и желтой льнянкой.
— Там, ваше сиятельство, на опушке, под елкой, — торопливо сказал кучер и с готовностью побежал вперед, показывая дорогу.
Женщина лежала на боку, уткнувшись лицом в мох. Раскинувшиеся шатром еловые ветви не пропускали дождя, и оттого, что она лежала на сухом, видимо, заранее выбранном месте и была аккуратно прикрыта плащом, можно было предположить, что она просто спит. Безмятежную картину портила босая, синюшного цвета нога, торчащая из оборок юбки. Другая нога была обута в щегольский туфель с красным каблуком. Эти разные ноги вызывали в памяти мертвецкую.
— Может, пьяная? — с надеждой прошептал кучер.
— Григорий, послушай. Regarde ce qu'elle a [9] . — Мужчина выразительно вращал кистью руки, безуспешно пытаясь подыскать нужное слово.
— Перевернуть ее, что ли?
— Да, да… Перевернуть!
Как только кучер дотронулся до плеча лежащей, она встрепенулась, попыталась встать, но застонала и села, с ужасом глядя на мужчин. Это была молодая девушка, смертельно утомленная, а, может быть, и больная.
9
Посмотри, что с ней (фр.).
— Кто вы такие? Что вам от меня нужно? Оставьте меня… — Голос у нее был низкий, простуженный.
— Мы хотим помочь вам, дитя мое, — сказал тот, кого называли сиятельством. По-русски он говорил не чисто, с трудом подбирая слова, но именно это, казалось, успокоило девушку.
— Я повредила ногу и заблудилась.
— Здесь же дорога рядом. Там наша карета. Пойдемте. Григорий, помоги!
— Зачем карета? — опять разволновалась девушка. — Не надо кареты. Я с богомолья иду.
Но мужчины уже подняли ее, и, поддерживаемая с двух сторон, она заковыляла к карете.
— Эта бедняжка заблудилась. Она идет с богомолья, — сказал мужчина сидящей в карете даме. — Мы ее подвезем.
Девушка с трудом преодолела подножку, стараясь ни на кого не смотреть, опустилась на сиденье и замерла, прислушиваясь к возне, производимой снаружи кучером. Григорий ругался, подсовывал хворост под колеса, кряхтел, понукал лошадей. Наконец карета вылезла из ямы и опять пошла качаться по колдобинам и выбоинам, как шхуна на большой волне.
Девушка понемногу освоилась и начала робко приводить себя в порядок: пригладила волосы, закрыла голову капюшоном плаща, поправила складки юбки. Если бы неожиданные попутчики могли угадать мысли юной богомолки, они показались бы им более чем странными.