Трое из навигацкой школы
Шрифт:
— Богомолка, а богомолка… Как звать-то тебя? Иди сюда, поговорим. — Вслед за этим раздался грохот, словно упало что-то тяжелое, и оглушительный смех: — Ой, беда, ой, не могу… Сколько раз тебе, Семен, говорила, не ложись ты с краю… — причитала Фекла.
— Уймись, беспутная! — закричала проснувшаяся старуха. — То-то из тебя природа прет! Семен, успокой ты ее, ненасытную.
Проснулись дети на печи и застрекотали, как кузнечики. Алеше показалось, что нарисованный Бова-королевич тоже зашевелился, погрозил кому-то похожим на веретено копьем, и голубая лошадь затанцевала
— Чего ты, Фекла, гогочешь? Чего ты горлу своему луженому передышки не даешь? Да пустите меня в чистую обитель, чтоб зрила я то чистое…
… И умолкла. Похоже, кто-то из парней, устав слушать сестрины вопли, закрыл ей ладонью рот.
— Пойдем отсюда, а? — Софья ощупью нашла Алешино лицо и зашептала ему в ухо. — Что они так все орут? Ох и крикливые…
— Это у них по женской линии, — ответил Алеша. Гроза прошла стороной. Далекие сполохи освещали горизонт. По приставной лестнице они залезли на высокий стог.
— Аннушка, что она на тебя так посмотрела?
— Понравился, — буркнул Алеша и смолк в испуге, надо же «понравилась!» Давно уж не делал он таких ошибок. — Спи, милая, — зашептал он Софье озабоченно. — Завтра поплывем на барке, дадим роздых ногам.
— А это не страшно — плыть? Мета, говорят, порожистая.
— Это прекрасно — плыть под парусом! — Расскажи про море… То, что вчера рассказывала.
Алеша подложил руку под голову и начал:
— Далеко отсюда стоит скалистый и голый остров. Когда-то ой звался Ретусари, и там на взморье меж двух дубов наш Петр поставил себе небольшой домишко, чтоб днем и ночью смотреть на море. Сейчас остров называется Кронштадт, нет тех дубов, нет и дома, но высятся у пристани мачты кораблей.
— Странная ты, Аннушка, — перебила вдруг Алешу Софья. — Ты очень странная. Никак тебя не пойму. Все мне кажется, что ускользает от меня что-то. Кажется, вот-вот поймаю это непонятное, но нет…
— Давай спать, — решительно сказал Алеша.
Он оставил Софье плащ, отполз на край стога и зарылся в сено. Хорошо, что он не видел широко раскрытых Софьиных глаз, которые внимательно за ним следили, не слышал ее шепота: «Странная… точно ряженая…»
6
До Твери Белова домчала почтовая карета. Везти его дальше чиновник отказался, туманно намекая на секретность груза. Саша понял, что с каждой верстой эта секретность будет возрастать, требуя дополнительной оплаты, а поскольку карман нашего героя не был перегружен звонкой монетой, он распрощался с чиновником и стал передвигаться дальше как придется — где пешком, где в карете, а то и в крестьянской телеге.
Мысли Белова были заняты Анастасией. Воображение рисовало мрачные картины — она в тюрьме, она плачет, ждет допроса, и никто не хочет ей помочь. «Скорее! Скорее!» — шептал юноша и уже не шел, а бежал вперед, сжимая кулаки от ненависти к ее обидчикам.
На четвертый день пути Белова подстерегало неожиданное приключение. Накануне его приютил на ночлег деревенский священник. Саша легко входил в доверие к людям и совершенно очаровал рассказами о московской жизни и хозяина дома, и попадью. На прощание он получил благословение, десяток вареных яиц и полезный совет — как скостить пятнадцать, а то и все двадцать верст пути.
— Впереди болото, — сказал священник. — Тракт делает огромную петлю, а ты иди напрямик. От храма к лесу и дальше тянется тропинка, она и доведет тебя по сухому до постоялого двора в Дрюкове. Только на всех развилках выбирай левую тропку и следи, чтобы солнце светило в правую щеку.
Саша поблагодарил за совет и зашагал по указанной тропинке. Через час ходьбы солнце странным образом переместилось и стало светить в затылок, потом и вовсе в левую щеку, а тропинка растворилась в болоте. Возвращаться назад было не в Сашиных привычках, он решил точно следовать совету, пошел напрямик и вскоре заблудился.
Березовый лес сменился чахлым, словно ржавчиной изъеденным кустарником, земля под ногами ходила ходуном и сочилась гнилой водой. Ярко-зеленые пятна трясины обступали Сашу со всех сторон.
Только к вечеру ему удалось выбраться на твердую землю. Вокруг шумели сосны. Он еле держался на ногах от усталости. Костюм его был в грязи, искусанное оводами и гнусом лицо распухло и бугрилось шишками. Он уже не кричал, не звал людей, а понуро брел куда-то, не разбирая дороги.
Внезапно лес кончился, и Саша увидел саженях в тридцати от себя едва различимую в сумерках коляску.
— Стой! — крикнул Белов осипшим голосом, боясь, что коляска растает в темноте, исчезнет, как мираж, и напролом через ракитник бросился к дороге.
Сидящий на козлах кучер пронзительно завопил, кубарем скатился на землю и кинулся бежать, продолжая вопить с таким ужасом, словно ожидал выстрела в спину.
— Умоляю, возьмите меня с собой, господа! — выдохнул Саша, с трудом открывая дверцу, и увидел, что просить было некого — коляска была пуста.
Похоже, ее оставили в большой спешке. На сиденье валялись пистолет и скомканный плащ, здесь же стоял открытый сак, полный бутылок. Одна из бутылок, на четверть опорожненная, стояла на полу. Когда Саша дернул дверцу, она упала, и вино пролилось на торчащий из-под сиденья плед. Саша схватил бутылку, поднял плед и увидел под ним ящик с увесистым замком. Он допил вино, аккуратно закрыл ящик пледом и пошел осмотреть коляску снаружи.
Причину задержки понять было нетрудно — коляска застряла в большущей луже и словно осела под тяжестью пирамиды из чемоданов, сложенных на крыше. Лошади стояли по колено в грязи. Завидев Сашу, они пытались переступить ногами, чтобы выбраться из топи, но сразу отказались от этой привычки и замерли, лениво помахивая хвостами.
Кучер не возвращался. Измученный Саша залез в коляску, поел вареных яиц и не заметил, как заснул.
Разбудил его далекий крик, который он вначале принял за волчий вой. «А-а-а», — доносилось с болот, слов разобрать было невозможно. Саша сложил руки рупором и стал кричать в ответ: