Трое (Из огня и крови)
Шрифт:
– Ты меня не интересуешь, красавчик. Тебе лучше пойти домой, пока я поговорю с твоим дружком.
– Черта с два, – и молодой человек огромной ручищей сгреб лацканы пиджака Дикштейна. Другую руку, сжатую в кулак, он отвел назад. Но удара не получилось.
Растопыренными пальцами Дикштейн ткнул молодого человека в глаза. Светловолосая голова рефлекторно отдернулась назад и в сторону. Дикштейн поднырнул под взметнувшуюся руку и нанес нападающему жестокий точный удар. У того перехватило дыхание, и он, отпрянув, согнулся в поясе. Дикштейн еще раз ударил его, и удар пришелся точно в переносицу. Что-то хрустнуло и хлынула кровь. Молодой человек распростерся на изразцовом полу.
С него хватило.
Дикштейн покинул туалет, на ходу поправляя галстук и приглаживая волосы. Уже началась программа варьете, и немецкий гитарист исполнял песенку о гее-полицейском. Дикштейн расплатился по счету и вышел. По пути он заметил, как обеспокоенный Воротничок направлялся к туалету.
Стояла теплая летняя ночь, но Дикштейна колотило. Немного пройдясь, он зашел в бар и взял бренди. Здесь было дымно и шумно, и в углу орал телевизор. Дикштейн отнес свой напиток к угловому столику и сел лицом к стене.
О драке в туалете полиция не узнает. Она смахивает на ссору между любовниками, и ни Воротничок, ни администрация клуба не заинтересованы давать официальный ход такого рода вещам. Воротничок доставит своего приятеля к доктору, объяснив, что тот споткнулся на пороге.
Дикштейн допил бренди, и дрожь прекратилась. Никак иначе не удается быть шпионом, подумал он, если время от времени не поступать подобным образом. Приходится творить зло, чтобы выжить. Дикштейн припомнил, что нацистский врач в концлагере говорил нечто подобное.
Покинув бар, он вышел на улицу, направляясь к дому Воротничка. Он должен воспользоваться своим преимуществом, пока человек чувствует себя подавленным и деморализованным. Через несколько минут он оказался на узкой мощеной улочке и остановился у дома с террасой. В высоких окнах не было ни проблеска света.
Ожидание затянулось. Похолодало. Чтобы согреться, он прохаживался взад-вперед. Европейская погода просто выводила его из себя. В это время года Израиль весь в цвету: длинные солнечные дни и теплые ночи, тяжелая физическая работа днем и веселые дружеские общения по вечерам. Дикштейну захотелось вернуться домой.
Наконец, показались Воротничок со своим приятелем. Голова последнего была в бинтах, видно, ему крепко досталось: он шел, опираясь на руку Воротничка, словно слепой. Они остановились перед домом, и Воротничок зашарил по карманам в поисках ключа. Дикштейн пересек улицу и подошел к ним. Они стояли спиной к нему и, поскольку его туфли не производили никакого шума, не услышали шагов.
Воротничок открыл двери, повернулся помочь приятелю и увидел Дикштейна. Он так и подпрыгнул от ужаса.
– О, Боже!
– Что такое? – заволновался его друг. – Что такое?
– Это он.
– Я должен поговорить с вами, – довольно миролюбиво сказал Дикштейн.
– Звони в полицию, – голос приятеля от гнева дрожал.
Схватив друга за кисть, Воротничок попытался втянуть его за порог. Вытянув руку, Дикштейн остановил их.
– Вам стоит впустить меня. В противном случае, я устрою ту еще сцену прямо на улице, – предупредил он.
– Он превратит нашу жизнь в сплошной кошмар, пока не получит то, что ему надо, – сдался Воротничок.
– Ну что ему надо?
– Я изложу это вам в течение минуты, – сказал Дикштейн. Опередив их, он вошел в дом и поднялся по лестнице.
После минутного замешательства они последовали за ним. По лестнице вся троица поднялась до самого верха. Воротничок открыл двери чердачного помещения, и они вошли. Дикштейн огляделся. Здесь было просторнее, чем он прикидывал, и обстановка отличалась элегантностью и вкусом: стильная мебель, полосатые обои, много зелени и картин на стенах. Воротничок усадил своего друга в кресло, затем вынул из ящичка сигарету, прикурил ее от настольной зажигалки и вставил тому в губы. Они сидели, прижавшись друг к другу, ожидая слов Дикштейна.
– Я журналист, – начал тот.
– Журналисты берут у людей интервью, а не избивают их, – прервал его Воротничок.
– Я не избивал его. Я только два раза ударил его.
– За что?
– Он что, не рассказывал вам, как напал на меня?
– Я вам не верю, – возмутился Воротничок.
– Сколько вам потребуется времени на подобные споры?
– Нисколько.
– Отлично. Мне нужна какая-нибудь история об Евроатоме. И отличная история – таковы требования моей карьеры. Итак, в данный момент существует возможность рассказать о гомосексуалистах, которые занимают в данной организации ответственное положение.
– Ты – паршивый подонок, – не выдержал приятель Воротничка.
– Совершенно верно, – согласился Дикштейн. – Тем не менее, я готов отказаться от этой истории, если мне предложат что-то получше.
Подняв руку, Воротничок пригладил свои седеющие волосы, и Дикштейн заметил, что ногти у него покрыты прозрачным лаком.
– Думаю, я догадываюсь, – сказал он.
– О чем? О чем ты догадываешься? – спросил приятель.
– Ему нужна информация.
– Совершенно верно, – согласился Дикштейн. Воротничок явно испытывал облегчение. Теперь самое время проявить некоторое дружелюбие и человечность, дать им понять, что дела не так уж и плохи. Дикштейн встал. На полированном столике сбоку стоял графин с виски. Он разлил его по трем стаканчикам. – Видите ли, вы достаточно уязвимы, и я засек вас, за что, как я предполагаю, вы должны испытывать ко мне ненависть; но я не собираюсь делать вид, что тоже испытываю к вам ненависть. Да, я подонок, и я использую вас – но это и все. Если не считать вашей выпивки. – Протянув им рюмки, он снова сел.
После короткого молчания Воротничок спросил:
– Так что вы хотите узнать?
– Ну что ж, – Дикштейн отпил крохотный глоток виски: он терпеть его не мог. – В Евроатоме имеются данные о перемещениях всех расщепляющихся материалов как в пределах стран-членов сообщества, так и вне их, так?
– Да.
– Уточним: прежде, чем кому-либо будет позволено переместить хоть унцию из точки А в точку В, он должен испросить вашего разрешения?
– Да.
– И имеются исчерпывающие данные о всех данных разрешениях?