Трое (Из огня и крови)
Шрифт:
Нат Дикштейн подумал, что годы должны были куда больше сказаться на профессоре Эшфорде. Он был сейчас совершенно лыс, если не считать венчика белых волос, окаймлявших его тонзуру. Он несколько прибавил в весе, и его движения обрели некоторую замедленность, но в глазах по-прежнему поблескивали искорки, говорившие об интеллектуальном беспокойстве.
– А у нас неожиданный гость, папа, – встретила его Сузи. Едва только глянув на него, Эшфорд, не колеблясь, воскликнул:
– Никак, молодой Дикштейн! Ну, будь я проклят! Мой дорогой друг!
Дикштейн пожал ему руку. Хватка у него была крепкой и уверенной.
– Как поживаете, профессор?
– Превосходно, дорогой мой мальчик, особенно, когда тут моя дочь и присматривает за мной. Ты помнишь Сузи?
– Мы провели в воспоминаниях все утро, – улыбнулся Дикштейн.
– Я вижу, она уже напялила на тебя передник. Довольно быстро, даже для нее. Я ей втолковываю, что таким образом она никогда не обретет себе мужа. Скидывай его, дорогой мой мальчик, идем пропустим по рюмочке.
Сокрушенно улыбнувшись Сузи, Дикштейн сделал то, что ему было сказано, и последовал за Эшфордом в гостиную.
– Шерри? – спросил тот.
– Спасибо, немного. – Дикштейн внезапно вспомнил, что пришел сюда с определенной целью. Он должен получить от Эшфорда кое-какую информацию, да так, чтобы тот ничего не понял. На пару часов, если можно так выразиться, он избавился от служебных обязанностей, но теперь пора снова приниматься за работу. Но мягко и осторожно, сказал он себе.
Эшфорд протянул ему маленький стаканчик с шерри.
– А теперь скажи мне, чем ты занимался все эти годы?
Дикштейн попробовал шерри. Напиток был терпким, как и любили в Оксфорде. Он рассказал профессору версию, которую уже изложил Хассану и Сузи: он ищет рынок сбыта для израильского вина. Эшфорд задавал наводящие вопросы. Бросают ли молодые люди кибуцы ради больших городов? Не размыли ли время и процветание общинные идеалы кибуцников? Ассимилируются ли европейские евреи среди африканских и левантинских соплеменников, существуют ли межобщинные браки?
Прежде чем Дикштейну представилась возможность задать свои вопросы, Сузи позвала их на кухню к ленчу. Ее французские сандвичи так и таяли во рту. Она открыла бутылку красного вина и присела выпить с ними. Теперь Дикштейн понимал, почему Эшфорд прибавил в весе.
За кофе Дикштейн обмолвился:
– Пару недель назад я столкнулся с сокурсником – и надо же, в Люксембурге.
– С Ясифом Хассаном? – спросил Эшфорд.
– Откуда вы знаете?
– Мы как-то поддерживали с ним связь. Я знаю, что он живет в Люксембурге.
– Вы часто виделись с ним? – спросил Дикштейн, думая про себя: мягче, мягче.
– За все это время несколько раз. – Эшфорд помолчал. – Надо сказать. Дикштейн, что те войны, которые вам дали все, отняли у него все, что ему принадлежало: его семья потеряла все свое состояние и вынуждена жить в лагере беженцев. Можно понять, что он испытывает к Израилю.
Дикштейн кивнул. Теперь он был почти уверен, что Хассан принимает участие в этих играх.
– Я провел с ним очень мало времени – спешил к самолету. Что он вообще собой представляет?
Эшфорд нахмурился.
– Я нашел его несколько… рассеянным. Внезапно срывается с места по каким-то делам, отменяет встречи, странные телефонные звонки в любое время суток, таинственные отлучки. Возможно, так и должен себя вести обездоленный аристократ.
– Возможно, – кивнул Дикштейн. По сути, таково было типичное поведение агента, и теперь он был на все сто процентов уверен, что встреча с Хассаном и привела к его разоблачению. – Вы видели из моего выпуска еще кого-нибудь?
– Только старого Тоби. Ныне он в отделении Консервативного фронта.
– Еще кофе, Нат? – спросила Сузи.
– Нет, спасибо. – Он встал. – Я помогу вам убрать посуду, а потом я должен возвращаться в Лондон. Очень рад, что встретил вас.
– Папа все уберет, – улыбнулась Сузи. – Так мы с ним договорились.
– Боюсь, что мне этого не избежать, – согласился Эшфорд. – Она не терпит тяжелую работу, так что ее приходится выполнять мне. – Замечание удивило Дикштейна, потому что, по всей видимости, оно не соответствовало истине. Может, Сузи не обхаживала его денно и нощно, но было видно, что на ней лежат все обязанности по дому.
– Я прогуляюсь в город вместе с вами, – сказала Сузи. – Только плащ накину.
Эшфорд подал Дикштейну руку.
– Я был искренне рад увидеться с тобой, дорогой мой мальчик, искренне рад.
Сузи вернулась в плотной куртке. Эшфорд проводил их до дверей и помахал вслед, улыбаясь.
Когда они шли по улице, Дикштейн болтал, не переставая, только чтобы иметь предлог смотреть на нее. Куртка подходила к ее черным джинсовым брюкам, и на ней была рубашка кремового цвета, которая выглядела как шелковая. Как и ее мать, она умела одеваться, подчеркивая прелесть блестящих черных волос и нежный оттенок смуглой кожи. Дикштейн предложил ей руку, чувствуя себя старомодным кавалером, но хотел ощущать ее рядом. Она унаследовала то же гипнотическое физическое обаяние, присущее ее матери: в ней было нечто, заставлявшее мужчин испытывать наслаждение обладать ею, наслаждение, в котором было не столько физическое влечение, сколько жадность – это прекрасное создание принадлежит мне, и я его никому не отдам. Дикштейн был достаточно взрослым человеком, чтобы понимать, насколько обманчиво может быть такое чувство, и он понимал, что Эйла Эшфорд не могла бы дать ему счастья. Но в дочери, казалось, было то, чего не хватало ее матери – от нее исходило тепло. Печально, что он больше не увидит Сузи. Может, со временем…
Ну-ну. Вряд ли.
Когда они подошли к зданию вокзала, он спросил:
– Вы когда-нибудь бываете в Лондоне?
– Конечно, – сказала она. – И буду там завтра.
– Зачем?
– Чтобы пообедать с вами.
Когда мать Сузи умерла, отец стал для нее всем в жизни и прекрасно соответствовал этой роли.
Ей минуло одиннадцать лет: достаточно взрослая, чтобы знать о существовании смерти, но слишком молода, чтобы она слишком подействовала на нее. Папа был спокоен и мягок с ней, давая ей успокоение. Он отлично понимал, когда ее надо оставить в покое и дать выплакаться, а, когда надеть на нее лучшее платье и отправиться с ней на ленч. Не испытывая никакого смущения, он поведал ей о менструациях и весело покупал с ней новые лифчики. Он определил ей новую роль в жизни: она стала подлинной хозяйкой дома, давая указания уборщице, собирая белье для стирки и заказывая запасы шерри на воскресенье. К четырнадцати годам в ее ведение перешли и все семейные финансы. Она заботилась об отце куда лучше Эйлы. Она выбрасывала поношенные рубашки и заменяла их точно такими же, и отец даже ничего не замечал. Она поняла, что может жить, чувствовать себя в безопасности и быть любимой даже без матери.