Трое за границей
Шрифт:
— Не знаю. И знать не хочу. Я сделал все что мог, а ты всю дорогу только ворчал и сбивал меня с толку.
— Ну да, может быть, я придирался, — признал Джордж. — Но посмотри на вопрос с моей точки зрения. Первый говорит, что у него чутье, и заводит меня в осиное гнездо, в самых дебрях.
— Не могу же я запретить осам строить в лесу гнезда, — огрызнулся я.
— А я и не говорю, что можешь. Я не спорю. Я только констатирую неопровержимые факты. Второй, который, по всем правилам науки, день напролет таскает меня вверх-вниз по горам, не знает чем отличается север от юга, и не всегда может сказать, менял курс или нет. Лично я не претендую на экстрасенсорные
План Джорджа не отличался ни полетом фантазии, ни дерзостью мысли, но в тот момент нам приглянулся. К счастью, мы забрели совсем недалеко оттуда, где сбились с пути в самом начале. Таким образом, с помощью рыцаря сеновала мы выбрались на дорогу, и были в Тодтмоосе отстав от расписания только на четыре часа, с аппетитом, на утоление которого потребовалось сорок пять минут упорной молчаливой работы.
Из Тодтмооса мы собирались спуститься к Рейну пешком, но, по причине утреннего перенапряжения, решили совершить, как говорят французы, «променад на колесах», для какой цели наняли живописный экипаж, движимый лошадью, которую я бы сравнил с бочкой, если бы не кучер, в контрасте с которым она была просто кожа да кости.
В Германии все повозки делаются для двух лошадей, но впрягают в них обычно одну. Экипажи таким образом смотрятся, по нашим понятиям, кривобоко, но здесь так делается чтобы обозначить широкую ногу. Идея заключается в том, что обычно у вас в упряжи пара, но сегодня вторая лошадь просто куда-то делась.
Немецкого кучера нельзя назвать мастером экстра-класса. Высший пилотаж он проявляет когда спит. Тогда, во всяком случае, он никому ничего не делает, а лошадь, которая в общем умна и опытна, коротает путь в сравнительной безопасности. Если в Германии научат лошадь брать плату в конце поездки, извозчик будет не нужен вообще. Пассажиру станет тогда намного легче, ибо когда немецкий извозчик не спит и не хлещет своим кнутом, он главным образом суется в неприятности и выпутывается из них. Причем лучше у него получается первое.
Помню, как-то раз в Шварцвальде мы спускались с крутой горы с парой сударынь. Это была как раз такая дорога, которые вьются серпантином: склон под углом семьдесят пять градусов уходил кверху справа, склон под углом семьдесят пять градусов уходил книзу слева. Ехали мы очень спокойно; глаза кучера, как мы радостно отмечали, были закрыты, как вдруг что-то, дурной сон или приступ несварения желудка, его разбудило. Он схватился за вожжи и искусным движением загнал левую лошадь за бровку, где она повисла на постромках. Наш извозчик нимало не встревожился и не удивился; обоим лошадям, как я заметил, ситуация также показалась обыкновенной. Мы вышли, он слез, вытащил из-под сиденья огромный складной нож (который очевидно хранился там для этой цели) и ловко перерезал постромки.
Лошадь, освободившись таким образом, покатилась кубарем вниз и катилась пока не грохнулась на дорогу футах в пятидесяти под нами. Там она поднялась на ноги и стала нас ждать. Мы снова залезли в повозку, и спускались на правой лошади пока не добрались до левой. Затем, используя какие-то обрывки веревки, наш возница перезапряг левую лошадь, и мы продолжили путь.
Что меня впечатлило: ни извозчику,
Другая особенность немецкого извозчика: он никогда даже не пробует осадить лошадь. Скорость движения он регулирует не ходом лошади, а манипуляцией с тормозами. Если требуется восемь миль в час, он жмет на тормоз слегка, так что колодки только царапают колесо, отчего раздается постоянный звук, какой бывает когда точат пилу. Если требуется четыре мили в час, он крутит тормоз сильнее, и вы передвигаетесь под аккомпанемент оркестра свиней, которых режут. Когда ему нужно остановиться, он жмет до упора и, если тормоз хороший, рассчитывает уложить тормозной путь (если, кончено, лошадь у него не элитный тяжеловоз) менее чем в два корпуса своей тележки.
В Германии ни извозчик, ни лошадь, по всей видимости, не представляют, что тележку можно остановить каким-то иным способом. Немецкая лошадь продолжает тянуть во всю мощь, прока тележку можно сдвинуть хотя бы на дюйм, и только тогда остановится. В других странах лошади, когда им дают понять, останавливаются вполне охотно. Я знал лошадей, которым не зазорно было пойти даже шагом. Но германские лошади, как представляется, производятся из расчета на какую-то определенную дискретную скорость, нарушать которую не в состоянии. Я видел, как немецкий извозчик, отшвырнув поводья на крыло повозки, жал тормоз в обе руки, в страхе пытаясь избежать столкновения, и это действительно голый, неприкрашенный факт.
В Вальдзхуте, одном из этих маленьких городков шестнадцатого столетия, по которым в своем верхнем течении проходит Рейн, нам попался весьма характерный континентальный типаж: британский турист, удивленный и опечаленный незнакомству иностранных подданных с тонкостями английского языка.
Когда мы появились на станции, он, на чистейшем английском (хотя и с легким сомерсетширским акцентом) разъяснял носильщику в десятый, по его словам, раз, что — хотя билет у него до Донаушингена, и ему самому нужно в Донаушинген, посмотреть на исток Дуная (которого, хотя говорят что он там, там нет) — хотел бы, чтобы велосипед его переправили в Энген, а чемодан в Констанц до востребования. От был злой и потный от напряжения. Носильщик, человек молодой, казался несчастным и старым.
Я предложил помощь. Теперь я жалею, что предложил помощь, но не так страстно как, следует полагать, наш бессловесный соотечественник впоследствии пожалел, что ее принял. Все три маршрута, как объяснил носильщик, были транзитными, с неоднократными пересадками. Чтобы спокойно во всем разобраться, времени не было — наш поезд отходил через пять минут. Сам британец был многословен, а это всегда не в пользу проблемы, которую нужно решить, притом что носильщику не терпелось поскорее с этим покончить и дышать снова спокойно.
Десять минут спустя, когда я размышлял над этим эпизодом в поезде, я вдруг сообразил — согласившись с носильщиком, что велосипед лучше отправлять через Иммендинген, и договорившись, что он отправит туда велосипед багажом — я забыл распорядиться насчет того, что делать с велосипедом дальше. Будь я человеком пессимистичным, я и сегодня терзался бы мыслью, что данный велосипед покоится в Иммендингене до сих пор. Но хорошая философия, как я считаю, — всегда стремиться взирать на вещи только в солнечном свете.