Шрифт:
Джером К.Джером
Трогательная история
Пер.
– М.Колпакчи
(Из сборника "Дневник одного паломничества и другие рассказы"
"Diary of a Pilgrimage and other Stories", 1891)
– А, это вы? Идите-ка сюда! Я хочу заказать вам что-нибудь этакое трогательное для рождественского номера. Согласны, дружище?
Так обратился ко мне редактор Н-ского еженедельника, когда я, несколько лет назад, в одно солнечное июльское утро просунул голову в его берлогу.
– Юмористическую страницу жаждет написать Томас, - продолжал редактор.
– Он говорит, что на прошлой неделе подслушал остроумный анекдот и надеется состряпать из него рассказ. А историю о счастливых возлюбленных, очевидно, придется делать мне самому.
"Кегля" было прозвище, которое в редакции закрепилось за самым сентиментальным и вместе с тем самым серьезным из наших сотрудников; настоящая фамилия его была Бейерхенд.
Ничто так не умиляло нашего Кеглю, как рождество. До праздника оставалась еще целая неделя, а в сердце Кегли уже скапливалось столько любви и благоволения как к мужской, так и к женской половине человечества, что эти чувства просто выпирали из него. Он приветствовал малознакомых людей с таким взрывом восторга, какой не всегда удается иным даже при встрече с богатым родственником. При этом благие пожелания, столь обильные и малозначащие на пороге Нового года, звучали в его устах с такой убежденностью в их скором исполнении, что каждый, кого он ими наделял, отходя от Кегли, чувствовал себя в долгу перед ним.
Встреча со старым другом была для него в это время попросту опасна. От избытка чувств он терял способность говорить. За него становилось страшно. Казалось, еще минута - и он лопнет.
В самый день рождества он обычно лежал в лежку по милости множества прочувствованных тостов, провозглашаемых им в сочельник. В жизни я не видывал человека, питавшего большее пристрастие к прочувствованным тостам. Кегля неизменно пил за "старое доброе рождество" и за "старую добрую Англию", затем переходил к тостам за здоровье своей матушки и остальных родичей. Дальше шли тосты за "милых женщин" и за "школьных товарищей", и "за дружбу вообще" и "да не угаснет она вовек в сердце истинного британца", и "за любовь" - "пусть она вечно глядит та нас глазами наших возлюбленных и жен", и даже за "солнце, друзья мои, которое сияет, но увы!
– за облаками, так что мы никогда не видим его и пользы от него почти не имеем!". Да, много чувств теснилось в груди у Кегли.
Но самым любимым его тостом, при котором его красноречие неизменно окрашивалось меланхолией, был тост за "отсутствующих друзей". Их у него было, по-видимому, огромное количество, и, надо честно сказать, он их никогда не забывал. Чуть только где-нибудь наклевывалась выпивка, "отсутствующим друзьям" Кегли был обеспечен тост, а присутствующим, если только они не проявляли достаточной дипломатии и твердости, - длиннейшая речь, способная испортить настроение на целую неделю.
Злые языки утверждали, что во время этого тоста глаза Кегли невольно обращались в сторону местной тюрьмы, но потом, когда все убедились, что Кегля простирает свои симпатии не только на своих, но и на чужих отсутствующих друзей, ехидные толки прекратились.
Как бы ни были внушительны ряды его "отсутствующих друзей", упоминание о них нам порядком надоело. Кегля положительно пересаливал. Правда, все мы бываем более высокого мнения о наших друзьях, когда они отсутствуют, гораздо более высокого, чем когда они рядом. Это общее правило. Однако никому не охота беспрестанно тревожиться о них. На рождественском балу, на каком-нибудь юбилейном обеде, даже на собрании акционеров, когда к добродетельным
Никогда не забуду одной свадьбы, где он провозгласил свой очередной тост. Это была превеселая свадьба. Все шло прекрасно, новобрачные и гости находились в наилучшем настроении. Завтрак кончался, все обязательные тосты остались позади. Приближалось время, когда молодоженам надо было собираться в свадебное путешествие, а нам - благословлять их, осыпая рисом и кидая вдогонку старую обувь, как вдруг поднялся Кегля с похоронным выражением на лице и бокалом вина в руке.
Я сейчас же догадался, что будет дальше, и попытался толкнуть его ногой под столом - не для того, чтобы сбить его с ног, хотя при данных обстоятельствах такой поступок был бы, вероятно, оправдан, нет, я просто хотел дать ему понять, чтобы он замолчал.
Однако я промахнулся. То есть я попал в кого-то, но не в Кеглю, потому что он продолжал стоять как ни в чем не бывало. По всей вероятности, я дал пинка сидевшей рядом с ним новобрачной. Вторично я уже не стал пробовать, и он, не прерываемый никем, уселся на своего любимого конька.
"Друзья!
– начал он. Его голос дрожал от волнения, глаза искрились слезами.
– Прежде чем мы расстанемся, - и некоторые из нас, быть может, никогда уже не встретятся в этом мире, - прежде чем эта безгрешная юная чета, сегодня принявшая на себя все многочисленные испытания и невзгоды семейной жизни, покинет, по воле судьбы, этот мирный приют, чтобы вкусить горести и разочарования нашей безрадостной жизни, я хотел бы провозгласить еще никем до сих пор не предложенный тост".
Здесь он смахнул вышеупомянутую слезу, а присутствующие, напустив на себя серьезность, старались щелкать орехи не так громко.
"Друзья мои, - продолжал он все более взволнованным и проникновенным тоном, - почти все мы, в свое время, испытали, благодаря смерти или отъезду, горе разлуки с дорогим нам близким существом, может быть даже не с одним, а с двумя или тремя..."
Тут он подавил готовое вырваться рыдание, а сидевшая на другом конце стола тетка новобрачного беззвучно заплакала, роняя слезы прямо в мороженое. Ее старшему сыну недавно пришлось покинуть Англию, купив пароходный билет за счет родных, которые обязали его никогда не возвращаться.
"Прелестная молодая девица, сидящая рядом со мной, - продолжал Кегля, откашлявшись и ласково положив руку на плечо новобрачной, - как вам известно, несколько лет назад лишилась матери. Леди и джентльмены, скажите, что может быть горестнее, чем смерть матери?"
Эти слова, разумеется, возымели действие, и новобрачная разрыдалась. Ее молодой супруг, движимый лучшими намерениями, попытался утешить ее, шепотом уверяя, что все к лучшему и что никто из знавших покойную леди, не пожелал бы, чтобы она ожила даже на мгновение. На это молодая жена с негодованием заявила, что если он так радуется смерти ее матери, то напрасно он не сообщил ей об этом раньше: она никогда бы не вышла за него замуж; услышав это, жених погрузился в мрачное раздумье.
Тут я невольно поднял глаза, чего до сих пор старался не делать, и, на беду, встретился взглядом с другим журналистом, сидевшим напротив. Мы оба разразились смехом, заслужив этим репутацию самых что ни на есть толстокожих людей, - репутацию, сохранившуюся за нами, боюсь, до настоящего времени.
Кегля - единственный, кто оставался доволен собой и своим местопребыванием за этим еще недавно праздничным столом, - продолжал гудеть:
"Друзья, неужели мы, собравшись по поводу радостного для всех нас события, предадим забвению дорогую мать новобрачной? Неужели не вспомним отца, мать, брата, сестру, ребенка, друга, навсегда покинувших нас? Нет, леди и джентльмены! В вихре веселья мы не забудем ушедших от нас блуждающих душ и, среди звона бокалов, среди шуток и смеха, выпьем за _отсутствующих друзей_!"