Троица
Шрифт:
– Сесилия, – сказал он громко, чтобы перекрыть ор ребенка, – если б ты имела к нему милосердие, ты бы выставила его на зимнюю ночь в люльке, чтобы холод взял свое. Ему уже два года, а он только и делает, что вопит дни и ночи напролет! У древних спартанцев, между прочим, был такой обычай, и никто их за это не осуждал. Мой медик говорит, что ему крючит хребет и дальше будет только хуже. Жизнь его будет проходить в боли, и он не поблагодарит тебя за то, что ты из жалости вырастила его калекой. Или ты хочешь унизить мой дом скрюченным сыном? Чтобы это свело его с ума и он жил где-нибудь в одиночестве, не видя света, и слуги смотрели за ним, как смотрят за бешеной собакой или дурачком? Нет греха в том, чтобы отпустить на волю его душу, выставив ночью на холод. Меня в этом заверил лично отец Самуэль.
Когда в ответ заговорила Сесилия – даже не заговорила, а зашипела, как змея, – Солсбери снова поежился:
– Ты не тронешь ни единого волоса на его голове, Ричард Плантагенет. Ты понял меня? Ради твоего дома и твоего имени я потеряла пятерых детей. Шестерых я родила живыми и сейчас снова ношу под сердцем. Так что Йорку я дала достаточно. Этого же я оставляю себе, и даже если он никогда не пойдет по земле своими ногами, это не твоя забота. Я сделала достаточно и достаточно выносила. Это дитя нуждается во мне больше всех остальных, и я, если понадобится, буду растить его одна. Обещай же мне, Ричард, что ты никогда не будешь ничего нашептывать медикам. Заверь, что мне не придется подслушивать и подсматривать, как бы они не подсунули моему ребенку какую-нибудь отраву.
– Да перестань ты, – рыкнул герцог. – А заверить тебя, Сесилия, я могу в том, что у тебя из-за этого чада душевое расстройство. Да, дети мрут, но это естественный ход вещей. Некоторые, наоборот, вырастают сильными и здоровыми, ну а бедняги вроде этого затиснуты между жизнью и смертью. Я теперь лишь жалею, что дал ему свое имя. Если б я знал, что он будет расти эдаким крикливым обрубком…
– Перестань, – выговорила Сесилия с глазами, яркими от слез.
Ее муж, вздохнув, процедил ленивым голосом:
– Когда ты с ребенком, Сесилия, ты становишься другой. У меня к тебе нет никакого понимания. Давай, делай с ним все, что считаешь нужным. У меня, слава богу, есть и другие сыновья.
С этими словами он отвернулся, пустыми ястребиными глазами глядя на двор, где сейчас его старший сын атаковал деревянный столб, обмотанный кожей и тканью, уже изрубленными его мечом в лохмотья. На себе Йорк чуть ли не с минуту чувствовал жгуче-яростный взгляд жены, но намеренно не оборачивался, и через какое-то время она с натянутым видом ушла.
Возвратившись, Солсбери встал рядом, тактично давая другу время остыть и восстановить равновесие. Оба смотрели, как юный Эдуард с победным криком раскалывает столб и валит его наземь. В этот момент контраст между двумя сыновьями Йорка выглядел особо наглядным, если не сказать вопиющим.
– На поле боя он будет просто вселять ужас, – сказал Солсбери, надеясь этим хотя бы отчасти воскресить в друге недавние гордость и задор. Но Йорк при этом отчего-то лишь нахмурился и стал смотреть куда-то далеко-далеко.
– Может, ему этого и не понадобится, – безразлично сказал он. – Если я все еще смогу замириться с Генрихом. Ты ведь его видел, Ричард. Он стоял как человек, наконец-то ставший тем, кем должен быть. Он впервые напомнил мне своего отца. Возможно, это был самый странный момент во всей моей жизни. Король гнал меня от себя как побитую собаку, а у меня сердце взбухало от гордости видеть в нем такую силу! – Йорк качнул головой, дивясь своему воспоминанию. – Если б мне как-то заставить Генриха понять, что я не представляю для него угрозы, то, глядишь, и сыну моему вовек не пришлось бы с кем-то воевать. Имя мое и дом – забота об их чести лежит только на мне, а долг мой состоит в том, чтобы все мои титулы и земли благополучно унаследовал Эдуард.
– Видеть в тебе такую примиренность – что может быть приятней, – слабо усмехнулся Солсбери, пряча свое смятение. – Только как ты сам изволил выразиться, у короля слишком уж много злошептателей, которым Йорк не по душе. Это же ему нашептывает и его француженка-жена, которая любовью к тебе тоже не пылает. И как я понял, ты еще не призван в этот его пресловутый Выезд?
– А ты? – спросил встречно Йорк. – Нет, я пока ничего не слышал. Герцоги, графы, всякие там захолустные бароны – все они значатся при короле, а вот мы с тобой нет. Люди, которых я знал годами, перестали откликаться на мои письма. А что твой сын Уорик?
Солсбери неопределенно пожал плечами:
– Он тоже, судя по всему, впал в немилость. В Лондон призван мой брат Уильям. Граф Перси, у которого жена из рода Невиллов, тоже состоит при государе. А вот мы… Что это, по-твоему, может означать?
Йорк, все еще гневливо румяный после ссоры с Сесилией, ответил:
– А то, что уши короля Генриха залиты ядом, вот что. Все эти разговоры о «сплочении королевства против тех, кто угрожает миру» – что еще они могут значить, кроме как противостояние Йорку и Солсбери? Ну, и Уорику тоже, если он встанет с нами. Похоже на мелкую гнусную отместку, имеющую цель опорочить мое имя, – и это после всего того, что я сделал для ланкастерского трона! Господь Вседержитель, и мы с тобой сделали его сына принцем Уэльским! Пока король спал, мы оберегали Англию от тех, кто хищно на нее облизывался. Быть может, мне даже следовало позволить французам возобладать над Ла-Маншем и разорять наши побережья, или же сквозь пальцы смотреть на взятки и продажность наших своекорыстных лордов, от имени которых я поставлен был править. Господь всеблагой, у меня и впрямь есть враги, причем столько, что сложно и сосчитать! Один за другим все те, кого я называл друзьями, отошли от меня под крыло королевы Маргарет. Я писал Эксетеру, Ричард. Несмотря на наши различия, этот человек женился на моей старшей дочери. Я думал, что если придет пора выбирать, то мы с ним… ладно, неважно. Ответа от него я не дождался. Получается, имение моей собственной дочери, и то от меня теперь отчуждено.
– Иного сложно было и ожидать. Ведь в свое время, Ричард, он был вынужден по твоему приказу поступиться Понтефрактом. И Эксетер тебе этого так просто не спустит. Так что он теперь держится с Перси, и оба они топчутся в своем болоте. Но все равно союзники у тебя есть, – вымолвил Солсбери тихо и горячо. – Я обещал тебе свою поддержку. Мое имя связано с твоим многими, очень многими нитями, и мы с тобой будем стоять вместе. Вместе мы возвысимся или падем. В Ладлоу так или иначе прибудет мой сын Уорик более чем с тысячей ратников из своих владений. – Даже в каменном сердце цитадели Солсбери понизил голос до тихой скороговорки. – У нас с тобой хватит сил им противостоять, если они объявят нас изменниками.
– Видит бог, насколько мне этого не хочется, – тяжело вздохнул Йорк. – Помнишь, в день моей женитьбы на Сесилии ты сказал, что Невиллы будут со мною всегда? И ты свое слово сдержал. Ты держишь его как раз тогда, когда я так в этом нуждаюсь, и за это я тебе благодарен. – Его руки сжали перила ограждения так, что побелели костяшки. – Мой отец, Ричард, был казнен за измену. Думаю, ты понимаешь, что вот так запросто отправиться за ним по пятам я не испытываю ни малейшего желания. Если же мне перепадет трон, то я, конечно же, тоже не думаю от него отказываться. Все свое детство я прожил под опекой. Проще говоря, в неволе. И я чувствую, что на честь моего дома это легло пятном. И что, имя Йорка будет спалено теперь дотла? – Герцог подался ближе, заговорил резким отрывистым шепотом: – Говорю тебе – поднимать на него оружие я не буду. Не могу, в том виде, в каком он есть теперь. Когда Генрих был болен и ходили разговоры о его скорой кончине, все было по-другому. Но вот он пробудился и стал не таким, как был. Ведь ты там был, видел его! Возможно, пока он спал, дух его напитался силой, не знаю. Быть может, Всевышний в бесконечной милости своей вернул и укрепил ему разум. Всё теперь изменилось. Нет больше того прежнего агнца – был, а теперь, с пробуждением, преобразился в мужчину. Все теперь иначе, по-новому.