Троица
Шрифт:
Во дворе юный граф Эдуард Марч собирал свое снаряжение, готовясь уходить. Волосы под снятым шлемом были темны и мокры от пота. Мальчик поднял голову на галерею, чтоб получить отцово благословение, но Йорк на сына даже не смотрел.
– Мне бы всего один, один час провести с королем, – с мучительной поспешностью говорил он, шатая туда-сюда балку перил, словно думая переломить ее надвое. – Если б я был уверен, что до него доходят мои письма и он их прочитывает, или же мог отвадить от него тех шептунов, то нарыв, глядишь, еще можно было бы проколоть. Сомерсет! Ты слышал, Ричард, что он теперь герцог? И капитан Кале? Мой титул, отнятый у меня! Человек, которого я заточил в крепость, славословится как «честный верноподданный» на всех углах Лондона, а мое имя, наоборот, поносится и подвергается осмеянию. Сомерсет, Перси, Эксетер, Бекингем и Дерри Брюер. Пока эти исчадия живут и цветут буйным цветом, шансы моего короля на жизнь их стараниями убывают. Истинно сказано: злое семя дает ростки долгие. И истинно же говорю, с теми кто его окружает, он утонет снова.
У Солсбери слова Йорка вызывали лишь раздражение. Прежде этот человек был якорем, камнем, что уравновешивал притязания Невиллов на власть. Но теперь, по его словам, стоило бы ему всего раз встретиться с очнувшимся королем, и этот камень дал бы трещину до самой своей сердцевины. Тем не менее, отвечая Йорку, Солсбери ничем не выдавал своей разочарованности:
– Что бы против нас ни замышлялось на словах, на деле никакой король не может править без трех своих самых могущественных лордов. Я уверен, со временем Генрих это поймет. Но друг мой, ты же знаешь, мы не можем явиться перед ним без рати, не то нас тут же схватят, возьмут в кандалы и вздернут, как плетушку тухлых рыбок. А с вашим и моим воинством, гарантирующим нашу безопасность, король Генрих будет вынужден выслушать наши жалобы и претензии. Я не буду дожидаться, пока люди вроде графа Перси объявят меня врагом короны. Как, собственно, и твой дом. Мы должны действовать со всей решимостью и силой для утверждения нашей цели, и тогда к лету все осложнения, глядишь, будут уже позади, и воцарится мир. Почему бы нет? Еще не сделано ничего непоправимого. Во всяком случае, пока.
Солсбери чувствовал, что его слова бьются, как об стенку горох. Йорк его не слушал или не слышал – жесткий, холодный и, по всей видимости, все так же серчающий на свою жену.
– Не по своей воле, но с сожалением я услышал, что твой младший сын… не в лучшем виде, – деликатно вымолвил Солсбери. – Весьма прискорбно.
Йорк, словно очнувшись, пожал плечами и покачал головой.
– Мне уже приходилось хоронить детей. Так что одним разом больше, одним меньше… Не знаю, многое ли убудет со смертью одного больного мальчика, но боюсь, это станет ударом для его матери. – Йорк посмотрел на друга пристальным, полным потаенной боли взглядом. – Сесилия им одержима. Иногда я прямо-таки желаю, чтобы этот мелкий… Ладно, не будем об этом. Идем, ты, должно быть, проголодался. У моей поварихи наверняка найдется чем тебя попотчевать. С рыбными блюдами она творит решительно чудеса.
Йорк хлопнул друга по плечу, и они пошагали к трапезной. Мало что снимает напряжение так, как мысли о вкусной еде.
10
После первых жестоких морозов зима как будто сменила гнев на милость: стала тихой и безветренной, чуть ли не мягкой. В королевских покоях Тауэра всюду трещали печи и камины, кое-где даже по обе стороны одной и той же комнаты, чтобы древняя крепость как следует прогревалась от холодов и сырости реки, несущей воды близ этих стен. Сладковатая гарь горящего торфа чувствовалась и во дворе, и в помещениях.
Дерри Брюер слегка отъелся, утратив вызванную минувшими треволнениями худобу. Волосы у него отросли, и за ними теперь ухаживал лично королевский цирюльник; с кожи сошла восковая землистость от постоянного недоедания и множества забот и тревог. Под доглядом лекарей Хэтклифа и Фосби он по утрам доверху наполнял свой желудок говяжьим бульоном и темной капустой, за этим следовали три непременных пинты легкого пива – почти та же диета, посредством которой восстанавливал надлежащую густоту крови сам король. Капусту Дерри теперь откровенно ненавидел; ее вкус преследовал его с настырностью ночного кошмара, даром что Дерри регулярно споласкивал рот глотком французского бренди из фляжки. Тем не менее силы возвращались как при росте былинных волос Самсона, и ощущать это было отрадно.
Румянец понемногу возвращался и на щеки монарха. Генрих сидел в своем кресле тихо, но лицо его больше не было тяжелой сонной маской: глаза смотрели живо, с чуткой настороженностью. Именно они, эта живость и настороженность, несказанно изумляли всех, кто видел Генриха до его забытья. Сидя от короля всего в нескольких футах, Дерри буквально перебарывал себя, чтобы не смотреть на него во все глаза. Человека, которого он знал прежде, можно было назвать унылой тенью того, что вернулся к жизни, – по-иному и не описать. Однако было заметно, что Маргарет по-прежнему ощущает в нем некую хрупкость, словно бы Генрих – драгоценный сосуд, даже при незначительном ударе способный разбиться вдребезги. Между тем то забытье непостижимым образом восстановило и исцелило его сломленную волю, при всех возможных внутренних трещинах.
Почувствовав на себе исподтишка брошенный взгляд, король вопросительно поднял бровь, отчего шпионских дел мастер тут же уставился на носки своих сапог. Человеческое безумие Дерри прежде уже встречал и видел во многих формах. На кого-то оно навлекалось горем или яростью, на кого-то неумеренным питьем, а то и просто находило как сон в летнюю ночь. Ум человека – тончайший обособленный мир, не менее сложный в своем устройстве, чем вся небесная механика. И какой бы дьявол или немощь ни высосали тогда из короля всю его волю, превратив его в беспомощное дитя, вместе с выходом из забытья она, бесспорно, к нему вернулась. И человек, что прежде был пленником внутри себя, мог теперь говорить в свой полный голос.
Вместе с выдохом на глаза Дерри навернулись непрошеные слезы – вот те раз. Не поднимая головы, он спешно их отер, пока, не ровен час, никто не заметил. Вместо того чтобы раскисать, лучше думать о насущных делах со всеми их мелкими въедливыми нюансами. Сейчас насущной задачей было искоренять слухи о том, что душа короля якобы пленена злыми чарами в каком-то другом, претайном месте. К слухам и шепоткам у лондонцев, признаться, был неоспоримый талант. При малейшей возможности и по всякому поводу они тут же принимались зло и оживленно судачить и шушукаться о всякой бесовщине, тайных бастардах и иудеях, засевших-де на самых верхах. Приходилось порция за порцией вбрасывать встречные слухи, но их напора явно не хватало. Иногда на досуге подумывалось, что людишкам не мешало бы или хорошего пастуха (желательно со сторожевым псом), или же хорошего пинка под зад.
В то время как Дерри сидел потупив голову, Сомерсет пружинисто расхаживал туда-сюда по комнате. Нервозность у него была, видимо, результатом тюремной неволи. В Тауэре Эдмунд Бофорт пробыл довольно долго, хотя графский титул делал его положение узника достаточно условным: ему там выделили две большущие комнаты с мягкой просторной постелью, письменным столом и слугами, выполнявшими любую его блажь. Не без интереса наблюдая за нервной оживленностью Сомерсета, можно было отметить, что сердцевина спокойствия в нем, несмотря на весь комфорт тюремного заключения, как-то рассосалась. Но осталась – более того, укрепилась – враждебность этого человека к Йорку. И было, черт возьми, приятно слышать хулу на него без страха возмездия. Сомерсету за его поддержку и преданность был пожалован титул герцога – знак расположения короля, который, безусловно, не останется незамеченным теми, кто тяготеет к Йорку и Солсбери. От этой мысли Дерри невольно улыбнулся.
– Ваше величество, – перестав расхаживать, обратился Сомерсет. – Судьи и их поверенные занимают по городу комнаты без малого во всех тавернах. Сам Тауэр до отказа заполнен вооруженными людьми – лучшими стражами, готовыми сопровождать ваше величество на север. Нам осталось дождаться всего лишь несколько именитых особ. Из них самый видный – это герцог Эксетерский Генри Холланд.
– Прежде, я помню, у кузена Эксетера было четыре сотни людей, – подал голос король Генрих. «Прежде» у него означало период до того, как он впал в забытье. – Помнится и пылкость нрава этого юного Холланда. Он принял моего гонца?