Трон знания. Книга 3
Шрифт:
— Возьмёшь мешок, пропущу.
— Тогда мне придется сделать свои дела прямо здесь. — Малика приподняла подол. — Будешь смотреть?
— Первый и последний раз, — сказал Брат и посторонился.
Туалет находился за дверями с решётчатым оконцем. Малика стояла на пороге и не могла заставить себя войти в провонявшую испражнениями клетушку. В полумраке просматривался деревянный настил с вырезанными дырами. На полу блестела то ли глина, то ли грязь. На это можно было закрыть глаза, если бы не босые ноги. Малику привели в подземелье сразу после собрания Избранных.
— Заходи, — прозвучал за спиной голос Брата.
— Там грязно.
— Не грязнее, чем в твоей грешной душе.
Малика обернулась:
— Однажды со мной захотел поговорить больной человек. Он согрешил и хотел покаяться. В его посёлке духовного отца не было. И в соседнем тоже не было. Человек не мог оставить слепую жену одну с детьми и пойти в далёкий храм. Он мучился, терзался угрызениями совести, но никому не мог признаться в том, что сделал. Этот грех настолько извёл человека, что у него начался нервный тик конечностей. Знаешь, что это такое?
В непроницаемых глазах Брата промелькнуло что-то, напоминающее любопытство:
— Не знаю.
— Человек не мог спокойно стоять. Все время пританцовывал и подпрыгивал. Смотреть на него было жутко. Пожилой мужчина, натруженные руки, строгое лицо, а дёргается, как кукла на резиночке.
— Бог наказал, — произнёс Брат.
Малика покачала головой:
— Шли дожди, урожай сгнил на корню, землю размыло — ступить нельзя. Безлошадные из сёл не выходили. Люди голодали. Голодали жена и дети этого человека. А его зажиточный сосед привёз из города продукты. Вытащил сумку из телеги, поставил под навес, чтобы водой не залило, а сам повёл лошадь в конюшню. Сердобольным к животине оказался. Пока распряг, пока сена подкинул. Вернулся — в сумке нет булки хлеба.
— «Танцор» украл? — поинтересовался Брат.
— Сосед кинулся к нему. Мол, так и так. Может, в окошко смотрел, может, видел, кто взял. А этот: «Видел, как собака сумку обнюхивала». «Какая собака?» — «Твоя собака». Сосед вытащил пса из будки и свернул ему шею. — Глядя на грязный пол, Малика вздохнула. — Сейчас я чувствую себя, как эта собака перед смертью… Можно попросить хотя бы фонарик? Хочу видеть, на что наступаю.
Брат принёс огарок свечи… и женские ботинки.
Малика вернулась в келью подавленная, опустошенная. Села на лежанку, сложила на коленях руки; ладони горели огнём. Перед тем как уйти, Брат предупредил: если она не будет слушаться, то пробудет в чистилище очень долго. Малика невесело улыбнулась — вероятно, так долго, пока холод не вытравит из тела все крохи тепла, пока воздух, пропитанный солью, не издырявит лёгкие, а походы в туалет не сведут с ума.
Дождавшись, когда в коридоре затихнет хлюпанье под сапогами Брата, Малика осмотрела дверь — ни щеколды, ни защёлки, — и плотно её прикрыла. Почему-то так казалось, что теперь она в безопасности. Свеча догорела, стало темно, как в могиле.
Малика выглянула из комнатушки. Справа тупик, пропитанный зловонием. Туда она пойдёт лишь в самом крайнем случае, когда сил терпеть уже не останется. Убегая влево, коридор резко поворачивал. Из-за угла доносились непонятные звуки, будто кто-то не слишком настойчиво тёр наждачным кругом по камню.
Малика пошла на шум. Завернув за угол, прижалась спиной к влажной стене. Мужчина средних лет — в обносках, грязный, с опухшим лицом и полубезумным взглядом — волочил по полу мешок. Заметив Малику, споткнулся, упал. Немного отдышавшись, вновь вцепился в мешковину. В глубине коридора появился человек в чёрном балахоне и направился к Малике.
Она влетела в келью. Обхватив себя за плечи, заметалась. Это не страшная сказка, как ей показалось вначале. Это реальность. Праведный Брат не запугивал, когда знакомил её с правилами подземелья.
С горем пополам Малика вновь сделала свежий раствор, промыла раны. Прополоскала в кружке шёлковые бинты, обмотала кисти. Старалась ни о чём не думать, но невольно прислушивалась к шуму в коридоре. Шарканье порой затихало, и тогда громче слышался треск заколоченных оконных ставен.
Кто-то грозно прокричал: «Все по кельям». Наверное, наступила ночь. Появилась уродливая старуха в нелепом кружевном чепчике — при последнем наместнике одна из кухарок расхаживала в похожем чепчике по кухне и всем говорила, что в нём чувствует себя непорочной девой. Старуха поставила тарелку с лепёхой каши на лежанку рядом с Маликой. Проверила, есть ли вода в ведре, и удалилась.
Вновь пришёл Брат. Переступив порог, спросил:
— Почему грешник захотел с тобой поговорить?
— Какой грешник?
— Ну тот, о ком ты рассказывала.
Глядя в пол, Малика пожала плечами:
— Захотел и всё.
— Ты Праведная Мать?
Малика подняла голову. Чёрной повязки на руке сектанта не было. Значит, кто-то из Избранных проболтался, и слух о ней пополз среди рядовых Братьев.
— В каком-то смысле — да.
— А точнее.
— Я моруна.
— Никогда не слышал. Это кто?
Малика присмотрелась к Брату. Сколько ему? Лет двадцать пять, не больше. Гладкое лицо, ровный нос, длинные пепельные волосы, в дымчатых глазах холод. А в груди вместо сердца доска, исписанная Праведным Отцом. Откуда человеку, взращённому на проповедях, знать о морунах? Что он вообще знает о жизни?
— Как тебя зовут? — спросила Малика.
— Праведный Брат.
— Необычное имя. Кто придумал? Мать или отец?
На губах сектанта появилось подобие улыбки.
— Отец. Праведный Отец.
— Меня зовут Малика. Если хочешь, называй меня по имени.
— Если захочу.
Малика кивнула:
— Договорились. Моруны — это древний народ.
— Моруны, — повторил Брат и, сведя брови, уставился на куль. — Нет. Не слышал. Этот человек знал тебя?
— Мы виделись впервые.
— Почему он захотел тебе признаться?
— Он думал, что я отпущу ему грехи.
— Ты имеешь на это право?
— Он так думал.
— Даже в твоем мире есть Бог. «Танцор» искупает грех болью.