Трон Знания. Книга 5
Шрифт:
Пока члены комиссии возвращались под бурные овации на свои места, Адэр пересёк террасу, склонился над Эйрой:
— Через это надо пройти.
— Через что? — спросила она, всматриваясь в требовательные глаза.
Адэр прошептал ей в ухо:
— Главное, не волнуйся. Думай о ребёнке. — И пошёл обратно.
Эйра подалась вперёд:
— Герцог Кангушар, что сейчас будет?
— Объявление наместника.
— Скажите, что это не я.
Вздёрнув брови, герцог пожал плечами:
— Меня в
Приблизившись к лестнице, Адэр дождался тишины, набрал полную грудь воздуха и на выдохе произнёс:
— Третий Святой Свидетель! Я не слышал твою историю полностью. Теперь хочу услышать её от начала и до конца.
Зрители закрутились, озираясь.
— Третий Святой Свидетель! — повторил Адэр. — Народ ждёт.
Толпа заорала:
— Третий Святой Свидетель! Третий Святой Свидетель!
На рядах сбоку ворот началось движение. Люди поднимались и, кого-то пропустив, садились. В проходе между секциями возник седой человек. Публика умолкла, наблюдая, как он спускается по ступеням.
Старик замешкался возле ограждения. Защитник, повозившись с щеколдой, распахнул дверцу.
— Только не говори, что это ты, — прошептала Эйра.
— Ты его знаешь? — спросил Трой.
— Наверное, это я, — произнёс старик, ступив на арену.
Эйра облокотилась на колени и закрыла лицо ладонями.
— Кто это? — вновь спросил Трой.
— Не вижу, — ответил Кангушар озадаченным тоном.
— Старик, — подал голос Иштар.
Маркиз Ларе поправил на носу очки, прищурился:
— Смотритель замка.
Мун нерешительно затоптался на месте, глядя по сторонам.
— Подойди поближе и представься, — приказал Адэр.
Старик добрёл до центра арены:
— Я ориент. Меня зовут Мун.
— Говори третий Святой Свидетель, и пусть совесть народа будет тебе судьёй, — произнёс Адэр и занял место на троне.
— Я не готовился… — промолвил Мун. — Я не знал, что мне придётся рассказывать. Не знал, что я третий свидетель. До сегодняшнего дня не знал… С чего же начать?
— Сначала, — донеслось с трибун.
Усмехнувшись, Мун потёр лоб:
— Сначала… — Посмотрел на ложу советников. — Прости, дочка. Я никому не рассказывал, даже тебе. Видать, пришло время.
Эйра подняла голову. Поймав на себе взгляды советников, выпрямила спину, расправила плечи.
— Вы меня не знаете, — проговорил Мун. — Многие знают Йола. Этой мой старший брат. В этом году ему исполнилось сто тридцать. Все знают мастера Ахе. Это мой младший брат. Он родился в год коронации Зервана. Между братьями втиснулся я.
Публика зашушукалась.
Мун переступил с ноги на ногу:
— В ту пору мне было тринадцать. Сколько Йола и Ахе — считайте сами. На рассвете наш дядька подогнал фелюгу к берегу. Слева… да, слева от ветонского кряжа. Рассыпал рыбу по корзинам, дал нам тележку и отправил в Лайдару. Это было в день Лая. Помню, подножие горы было украшено бумажными цветами. Обычно его украшают живыми цветами, а тут вдруг бумажные.
С трибун донеслось:
— Было такое. Один единственный раз.
Мун кивнул:
— Зима была долгой и лютой. И весна была холодной.
— Всё верно, — подтвердили из зала.
Трой придвинулся к Эйре:
— Ветоны тоже долгожители?
За неё ответил герцог Кангушар, выглянув из-за фигуры Иштара:
— Историю своего города мы учим с пелёнок.
«Базар был бойкий, — продолжил Мун. — Распродались быстро. Мы с Ахе хотели посмотреть праздник. А Йола упёрся и в никакую. Дядька не ждал нас, и нам предстояло добираться до лагеря морского народа пешком, через лес и степь. Еле уговорили Йола пойти леденцов купить. Оставили тележку. Воровать всё равно нечего. Пошли в сладкий ряд. Купили леденцов. Взяли тележку. Через Ворота Славы и в лес.
Идём, по дороге сухие ветки собираем и на тележку бросаем. Еле до темноты успели дойти до пустоши. В лесу ночевать страшно, и костры палить нельзя. А в степи огонь подожжёшь, и никакой зверь не страшен.
Остановились. Слышу, пищит что-то. Точно колесо тележки. А тележка-то стоит. Мы хворост скинули, шасть по корзинам. Думали, котёнок. Корзины-то рыбой пахнут. Откидываем крышку, а там дитя в одеяльце.
Куда бежать? Дитё голодное. Наверное, целый день пищало, а нам всё колёса скрипят. До города далеко и через лес. До лагеря ориентов пять часов ходьбы. Дитю даже водички нет. Мы леденцов наелись, всю воду из бидончика выпили. Короче, бросили тележку и побежали.
Ахе, бедненький, споткнулся, ногу подвернул. Йола его тащит. Бегуны никакие. А я бежал и бежал. Я никогда в жизни так быстро не бегал. Не помню, как по склону на заднице съехал. А ведь съехал. Задницу вместе со штанами стесал. Помню только, что дитя у меня забрали и говорят: «Мёртвенький».
Я спрятался в лодке, накрылся парусиной, ладошки к заднице прижал. Печёт, будто кипятком ошпарили. И слёзы глотаю. Ориентам плакать никак нельзя. Слёзы солёные, как море. Выплеснешь из себя море, и Бог отвернётся.
Слышу, по лодке стучат. Выглядываю. Жена старейшины. Говорит: «Мальчик живой, только слабенький. Не проживёт долго». И колечко на шнурке мне протягивает. На шейке младенца, говорит, было. Возьми на память. А какая же это память? Это не память, это камень.
Он выжил. Не знаю как, но выжил. Наверное, меня пожалел.
Через месяц собрались старейшины. Решили отнести дитя в ближнее селение и сдать в охранительный участок. Ориенты не любят чужаков. Не потому, что мы плохие. Нас мало, а чужаки нашу кровь разбавляют.