Тронка

Гончар Олесь

— Довольно, — поднялась мать. — Наговорились. Отдыхать Петрусю пора…

И вот убирают столы, пустеет двор, одна за другой исчезают со стены чабанские алебарды…

А степь синеет, сиреневой становится, гаснет. Вечерняя звезда, далекая, неведомая красавица, алмазно светит с неба, заглядывает на чабанский двор, где в задумчивости похаживает летчик.

Мать готовит постель сыну не в хате, стелет ему там, где он любит: на дворе, на сухом душистом сене — копенку эту отец недаром приберег. Раздевшись в хате, сын выходит во двор в одних трусах и майке. Без мундира он такой близкий, такой свой! Тоня опять вертится около него.

— Ну, давай теперь расшифруем, — говорит брат.

Еще достаточно

светло, чтобы можно было прочесть эту азбуку из точек-тире, и Петро читает ее свободно, как обыкновенный шрифт:

«Пишет тебе тот, кто в просторы эфира шепчет твое имя, чтоб долетело оно и до других планет. Но ты не задавайся. Будь догадливее. Твой навеки!»

— Что ж, поздравляю, — весело говорит брат, возвращая письмо. — Только ты теперь сама овладевай морзянкой. Впрочем, следующее письмо он тебе наверняка напишет уже знаками древних инков…

— Но кто ж это, кто? — Девушка даже кулачки сжала в радостном смятении.

— Ты опять за свое, — прикрикнул на Тоню отец, подходя к ним со своей герлыгой. — Марш отсюда! Матери помоги вон посуду убрать…

А сына ведет к копнушке, ждет, пока он уляжется. Подходит мать, спрашивает:

— Не жестко? Не колется?

— Нет.

— Тогда спокойной ночи.

И оба тихо оставляют Петра с глазу на глаз со степью, со звездным небом.

Южные ночи почти без вечеров, чуть только закат отпылал, и уже темнеет, сразу, внезапно. Небо — сплошной космический мрак с разбросанными крупинками звезд. Любит он такие безвечерние ночи, и эту тишину, и какую-то таинственность, гармонию во всей природе. Такие ночи, верно, любили созерцать древние мудрецы — и халдеи и эллины…

Отдыхает степь, набирается прохлады после дневного слепящего зноя. Взошла луна, прадавнее казацкое солнце, на котором теперь лежит наш вымпел… Лежит и ждет кого-то, зарывшись в космической, не тронутой ветрами пылище… Кто найдет его? Кто первым туда долетит? Тишина, тишина, как на дне океана. Океан лунной ночи разливается вокруг. И глубину тишины не уменьшает ни стрекотанье кузнечика где-то в траве, ни шелест тополиных ветвей… Как он любит эту ночную звездную степь! Где-то песня тает, далекая, еле слышная, будто сквозь сон. Воздух чистый, душистый… А над тобой бесконечный простор, усеянный звездами; светлой порошей тянется Чумацкий Шлях, шлях твоих пращуров — чумаков, проходивших тут в черных дегтярных рубахах… Проходили и не знали, что над ними скрутились в спираль галактики, а теперь и до них, этих непостижимо далеких галактик, достигает твой разум. Но действительно ли достигает? В самом ли деле наш разум так всесилен и всемогущ? Да, да!.. В самые сокровеннейшие космические глубины луч твоей мысли проникнет…

Повеял ветерок, и задрожали сухие стебельки, зазвучал тонко ковыль; даже скошенный, даже ставший уже сеном, он продолжает петь по-степному.

— Петрусь, ты еще не спишь?

Это Тоня. Не была бы она Тоней, если бы и здесь, перед сном, не проведала брата. Подкралась лисицей, присела на край постели.

— Ты только не подумай плохо про это письмо, Петрик, ничего такого не подумай… Я порвала его. Это кто-то просто пошутил.

— Ну, а кто же все-таки автор?

— Не знаю, ей-ей. Чуточку, правда, догадываюсь. Да только я ноль внимания в ту сторону… Вот ты мне лучше про себя расскажи… Про какие-нибудь случаи необыкновенные, приключения…

Услышав песню, доносившуюся откуда-то издалека, брат спросил:

— Где это поют?

— Наверно, на Пятом участке… Девчата с фермы идут.

— Хорошо поют. Ты спрашивала: правда ли, что мы поем в полете. Был у нас случай, Тоня… Сейчас мне

эта песня о нем напомнила. Один наш летчик забыл кислород перед полетом включить. Щелкал в домино до последнего, а тут вдруг команда, вскочил, побежал — знаешь, как это бывает… Набрал высоту, а кислорода нет, стал терять сознание. С земли посылают ему команды, не отвечает, ничего не слышит и… поет! Это бывает в таком состоянии. А при снижении снова пришел в себя, посадил самолет, даже не повредил. Ну, конечно, за кислород кому следует нагорело, летчику — само собой, а мы после всего спрашиваем: «Что это ты там напевал, откуда ты песню такую выцарапал, совсем какая-то незнакомая…» — «А это, говорит, мама когда-то мне в детстве пела… Я и сам уже этой песни не помню, а как стал сознание терять, она сама по себе выплыла, родилась откуда-то из самых недр памяти…» Так что, Тоня, летчики не только от восторга поют.

— Ну, а в такие ночи вы летаете?

— Конечно. Тихо, светит луна, ночь как раз для полетов.

— И над морем ты ночью летал? В звездную тихую ночь?

— Летал.

— Красиво?

— Нам не нравится.

— Почему?

— Потому именно, что звездная: над тобой небо и звезды, и под тобой такое же небо и звезды. Не знаешь, какие звезды настоящие… Просто в фантастике звездной летишь… Опытному летчику, конечно, ничего, а если новичок: неведомые места, вокруг звездный хаос, линия горизонта потеряна, он начинает «выправлять» самолет, хотя на самом деле тот идет ровно, «выправляет» и заваливает… Не любят наши хлопцы полигонов на воде. Лететь в звездную ночь над морем для нашего брата, считай, не менее хлопотливое дело, чем фронт грозы пробивать…

— А разве вы и в грозу летаете?

— Вообще-то не выпускают, слово синоптика — закон, но ведь и синоптик всего не предусмотрит…

И, помолчав, словно колеблясь, стоит ли рассказывать об этом Тоне или нет, брат стал вполголоса вспоминать какого-то, видно, близкого ему летчика, который перед вылетом спросил своего старшего: «А там же гроза?» И указал на тучу, могучую, синюю, стоявшую над горами (потому что аэродром их там, где леса, где высокие горы). «Эта гроза еще неделю стоять будет», — успокоил его старший.

— И впрямь, нередко бывает, что тучи чуть не неделю стоят там, в горах, а мы летаем. Но на этот раз случилось иначе…

И дальше брат рассказывает, как тот летчик попал в страшную грозу над горами и фронт этой грозы оказался настолько могучим, что пробить его было невозможно. В самолете стало темно, только вспышки молнии сверкали совсем рядом, все приборы отказали. Выход один — катапультироваться. И он катапультируется, то есть выстреливает себя из самолета вместе с сиденьем… Но довелось это сделать при такой большой скорости, что и шлемофон сорвало, раздело Летчика и разуло — одни лохмотья остались на нем от его бриджей, от сапог… А хуже всего, что руку повредило. Этого он, правда, сразу не почувствовал, обнаружил травму, только когда потянулся к парашюту. Не слушается рука! Перелом! Вторая, к счастью, послушалась. Дернул парашют — и душа замерла: парашют раскрылся, но изодранный весь, одни лоскутья над головой! (Нет, не бойся, Тоня, это просто система парашюта была такая: купол не сплошной, а полосками-лентами…)

— И вот вообрази себе: летит этот оборванный, в лохмотьях человек в тучах, и рука у него переломана, и жизнь его держится если не на волоске, то только на тех парашютных полосках, дождь льет, темнота, электрические разряды бьют совсем близко… И все же человек тот чувствовал себя счастливым: он побеждал и темноту, и грозу, и всю силу стихий…

— Ну, а где же приземлился тот летчик?

— Приземлился в каком-то межгорье, в ущелье… Нашел его там чабан (в горах тоже есть чабаны!), спрашивает: «Ты наш?» А сам глядит на него, как на пришельца из других миров…