Тропа барса
Шрифт:
Катька выхватила их у меня быстрым движением, усмехнулась:
— Ни к чему… Мы веселиться идем.
— Отдай! — Я выхватила у нее трусы и быстро надела.
— Тоже мне недотрога, — зло прищурилась Медвинская. — Все равно снимать придется!
— Мне что же… — начала я.
— Вопросов поменьше задавай, новенькая, — неожиданно резко ответила за нее Светка Артюх. — У нас все по согласию. А будешь артачиться, пойдешь к холопкам.
Вот их никто ни о чем не спрашивает. Когда, с кем и сколько! Усекла? Пошли!
Я хотела ответить, но сдержалась… А сама чувствую, будто что-то растет
Мы прошли по освещенному единственной сороковаткой коридору, остановились.
Дверь, на ней табличка: «Комната отдыха». Слышно было, как магнитофон играет.
Катька Медвинская улыбнулась во все тридцать два зуба, распахнула дверь, произнесла голосом ярмарачного зазывалы:
— Пра-а-ашу! Впервые на сце-э-э-не! — и толкнула меня в спину.
Свет после тусклого коридора ослепил. Я зажмурилась. Открыла глаза. Парни сидели полукругом в креслах. На низеньком хохломском столике перед диваном и креслами были расставлены вино, водка, закуска; вкусно пахло жареным мясом. Внезапно я почувствовала, как голодна: привезли меня после ужина, и никто покормить не удосужился. Да и в пути перебивались какими-то пирожками с непонятной начинкой.
Все парни были старше меня, их было семеро. В глазах — любопытство и предвкушение… Рядом сидели четверо девчонок, разряженные и накрашенные. Как я поняла, это и были центровые.
— Вот это ку-у-у-кла… — произнес угловато стриженный парниша. Вернее, стрижка у него была короткая, под машинку; тогда не было еще повальной моды на бритоголовых, и так коротко стригли только в казенных домах: детских, интернатах, дурках… Ну да, шишковатая голова, неровная какая-то, а лицо…
Представь: тяжелая четырехугольная челюсть, резко обозначенные скулы и надбровные дуги… Он вообще был как квадрат: квадратные плечи, квадратные кулаки. И похож вовсе не на подростка, а на маленького мужичка, взрослого и очень злого. И взгляд… Такой взгляд бывает у изрядно пьяных и у отморозков, злых на весь мир…
Впрочем, все это я рассмотрела потом, позже. А тогда…
— Сам ты — Буратино недоделанный! — вот что я ответила ему тогда.
— Что-о-о?! — шипяще произнес он.
— Что слышал. Все разом смолкли.
Квадрат этот встал, потрещал костяшками, словно разминая пальцы…
— Присядь, Булдак… Не суетись, — тихо посоветовал ему молодой парень, разместившийся в большом кресле напротив двери. Вот он был действительно хорош.
То есть не красив, красивы бывают голубые, он был по-мужски хорош: спокойный, собранный, глаза вдумчивые. Если что его и портило, так это рот; вернее, рот был сложен в какую-то брезгливо-равнодушную гримаску… Защищался он так от окружающего, что ли? Знаешь, я давно заметила, каждый защищается от мира как может: один косит под придурка, другой — под крутого, третий как бы витает в сферах… Только… Только образ постепенно сливается с «оригиналом», вот что страшно… Мир побеждает, как от него ни защищайся… Может, стоит быть просто такими, какие мы есть?.. Но это… Это еще страшнее: люди привыкли считать доброту слабостью. А жаль…
— Я же сказал: по-зна-ко-мить-ся. И не прикидывайся деткой большей, чем ты есть!
Или ты разденешься сама, или пацаны тебя разденут! Ну!
Кажется, я оцепенела… Пальцы были как деревянные… Я подняла руки, расстегнула одну пуговку, другую…
Буня сидел прямо напротив. Как сейчас вижу: губы скривила презрительная ухмылка, глаза темные, усталые… Может, мне и показалось, но, похоже, в них я заметила… разочарование.
Знаешь, я ничего не думала и ничего не решала. Словно что-то щелкнуло в голове, все окружающее будто сфокусировалось… Обшарпанная комнатенка с истертым ковром на полу, запах дешевого вина и табачного перегара, какие-то незнакомые мне полутрезвые пацаны и накрашенные девки, магнитофон хрипит что-то дурацкое…
Центровые, как же! Гадюшник детдомовский… И еще — запах мяса… Мяса, украденного у тех детей, что слабее…
Та самая энергия, что копилась где-то внутри меня… Нет, не думала я ни о чем!
Просто как стояла, так и врезала ногой под коленку этому длинному, Циркулю, что у двери. Он припечатался к стенке и сполз по ней: головой приложился о косяк.
Все вскочили: они ждали, что я побегу. Но я не побежала.
Первый же ринувшийся ко мне пацан получил растопыренной пятерней по глазам, потом — ногтями по щеке. Девке этой, Катьке Медвинской, врезала костяшками в нос, и она завыла приглушенно… Почувствовала, как кто-то захватывает руку, дернула, повернулась и словно бомба в животе взорвалась: я потеряла сознание.
…Когда пришла в себя, почувствовала, что спеленали меня крепко; с меня сорвали всю одежду, я лежала нагишом… Глаза мне завязали каким-то полотенцем, чьи-то руки шарили по телу…
— Ну что, Буня, начинай… — услышала я голос Булдака.
— Да эту сучку в самый раз ложкой откупорить, — подвыла Катька: видно, нос я попортила ей основательно.
— Ну, ты чего? — снова Булдак.
— Нет, — сказал Буня.
— Ну нет так и нет, — произнес Булдак хрипло. — А у меня на нее ох как стоит!
Потом — остальные, по очереди: Циркуль, Хриплый, Плохой…
— Я сказал: нет! Никому «нет». Девчонка молодец. А мы не звери.
— Буня, ты чего? Раз у тебя не стоит, то и нечего тут…
— А ну, заткнулся! Девка себя по жизни правильно ведет. За что ее ломать? Она права… Под всех подстилаться — хребет сотрешь!
— Это что, она, значит, благородная девица будет, а мы — шалашовки? Так, по-твоему? — возмущенно завизжала Катька.
— Булдак дело говорит: не хочет по-хорошему, пусть идет «на хор», в холопки! И нечего слюни тут разводить: подстилаться не подстилаться… Или с нами, или в холопки… Третьего не бывает, — произнес кто-то.
Все замолчали. Тишина была почти полной. Я лежала, зажмурившись… Нет, я не хотела плакать, не хотела, чтобы они видели… И чувствовала, как по щекам текут слезы…
— Буня… Ты не горячись… Правила ведь такие… — подал голос один из парней.
Снова стало тихо.
— Плохие правила, — произнес Буня. — Я их меняю. Девчонку — покормить и отправить спать. Никто ее не тронет. Я сказал.
— Ну ты до-о-о-стал!
Послышался хлесткий звук, грохот падения… Девки завизжали, загремела мебель…