Тропа до звезд
Шрифт:
— Скорее, принимаю последствия сделанного выбора.
Положив тощую папку на край стола, Кирилл тоже остался стоять — то ли из уважения, то ли не собираясь задерживаться.
— Выбор — это все, что у нас есть. Сделав выбор, мы сталкиваемся с его последствиями. А тот путь, что остался вне выбора, зримых последствий не имеет. И кажется в силу этого легче и проще. Каждому свое.
— Знаете, Кирилл, принцип «каждому свое» выглядит справедливым, — парировал Саймон, усаживаясь все-таки в кресло и подгоняя его под фигуру. — Но на самом деле нет, он несправедлив. Мир несправедлив. А выбор, который мы делаем — это тот максимум справедливости, который
— Полностью и совершенно согласен, — Мягков не моргнул, его тон не изменился. — Будете знакомиться с делами?
Да, теперь у новоиспеченного главы Семьи Фишер имелись дела. После того, как отец, поседевший, осунувшийся, весь какой-то сгорбленный, чуть не упал, увидев блудного сына живым. После того, как, выслушав всю историю от начала и до упора, долго молчал и тер лицо ладонями. После того, как во всеуслышание объявил, что в силу явной неспособности действовать на благо Семьи отрекается от своего звания — и передает его законному наследнику.
После того, как Магда, узнав обо всем, заявила, что спать с простым лоцманом еще куда ни шло, но целый господин Саймон Петр Фишер, глава Семьи Фишер и не последняя задница в Профсоюзе теперь занимает слишком много места в постели…
Он не стал ее останавливать. Каждый должен иметь право на выбор. Только в памяти все крутились строки старой, некогда запавшей в душу песни:
Я хотел бы остаться с тобой,
Просто остаться с тобой,
Но высокая в небе звезда
Зовет меня в путь.
В любом случае, Саймон был благодарен. Гражданка Объединенных Систем Магда Маричкова не попыталась скрыться раньше, прежде чем всему Фогельзангу выдвинули серьезнейшие обвинения. Она выступала перед судом и на заседаниях Генеральной Ассамблеи, отвечала на вопросы, давала показания, свидетельствовала, подтверждала, опровергала. Мягков не подвел: на стороне Новых Автономий и «обманом введенных в заблуждение политически активных граждан» выступил весь Профсоюз — единым фронтом, даже Семья Аль-Азиф. Лучшие адвокаты перекапывали административное, гражданское и военное право, работая, казалось, без перерывов на туалет и кофе. Но все равно — стоять перед следователями, комиссарами ООН и судьями приходилось вполне конкретным людям. И никто, кроме них самих, этого сделать не мог.
Постепенно вектор задаваемых вопросов изменился. Из обвиняемых члены Фогельзанга становились свидетелями. Генеральная Ассамблея ООН завозилась, словно медведь в собственной берлоге, и начала выбрасывать из норы прижившихся за долгое время паразитов. Верховный суд Объединенных Систем — а также слегка разочарованные новостные каналы, — все почуяли, как под жаровней снова разводят огонь, и чье-то мясо начинает обугливаться уже всерьез.
Анжело Оосава отрицал все до последнего. Когда же его прижали к стенке вилами доказательств, внезапно перестал извиваться на их зубцах и толкнул пафосную речь. Из его слов выходило, что «никто не имеет права обладать монополией на чудо, оно должно быть взвешено, измерено и признано годным для общего блага людьми компетентными, а не заботящимися только о собственной выгоде». Когда нужда в присутствии на заседаниях отпала, Саймон перестал их посещать. Его совершенно не интересовало, сколько и чего получит господин бывший замглавы Четвертого комитета.
Тем не менее, нанести визит еще одному участнику истории потребовалось.
Ицхак Шмуэль все так же блуждал среди архивных стеллажей, сопровождаемый своими экстравагантными дронами и запахом старой бумаги. На появление лоцмана от отреагировал ожидаемо — то есть, никак. Лишь развернулся и сложил манипуляторы на животе. Ну, там где у живого человека должен был быть живот.
«Скажите, — спросил тогда Саймон, — как вы смогли его оставить? Он ведь и правда поверил. Он похоронил вас в своем сердце, пусть то и было собрано из синтобелка по матрице десятка чужих геномов. Пусть он сам считал себя не до конца человеком, но я оставался с ним до конца. И я знаю теперь: трудно сыскать кого-то человечнее, чем он».
Библиотекарь опустил свой костистый нос и двинул чем-то под хламидой — возможно, плечами. «Мой мальчик вырос. Мне больше нечему стало его учить. А те знания, в которых у него оставались пробелы, он должен был получить сам. Набить шишки, натереть мозоли. Я следил за новостями, а теперь пришли вы — и поведали мне о нем. Старый Ицхак может умереть по-настоящему и спокойно».
Папка на столе шевельнулась. Саймон вынырнул из воспоминаний.
— Вы не ответили на мой вопрос, — Мягков оставался сама тактичность и предупредительность, но не без упрямства. Молодой глава Семьи посмотрел на него в упор.
— Знаете, наверное, и не отвечу. По крайней мере, сейчас. Мне стоит о многом подумать. Например, откуда у Профсоюза взялся целый боевой флот. Или кто подкинул технологию подавителя Фогельзангу и одновременно «ястребам» ООН. Или как я оказался на том самом «Нарвале». Вопросы, Кирилл, вопросы. Вокруг идет какая-то большая игра, а я не в курсе.
«Консильери» замер. На мгновение, не дольше. Потом снова улыбнулся, отвесил уважительный поклон и произнес:
— Что же, если я вам понадоблюсь, вы всегда можете меня вызвать. А пока — разрешите идти?
— Да, конечно, — вложив весь свой запас светскости в улыбку, ответил Саймон. — Вы определенно мне понадобитесь. Но потом.
Он дождался, пока Мягков выйдет, и беззвучно расхохотался в сложенные у рта ладони. Потому что даже если ты отстраняешься от Игры, даже если отходишь от игрового поля, срываешь повязку участника и говоришь всем желающим слушать, что Игра — это не про тебя; даже если ты никогда не был в Игре с самого начала… Все равно.
Все равно в какой-то момент Игра протягивает свою длинную жадную руку — и кидает тебя в гущу, в глубь, на черную клетку, на амбразуру. Потому что отказ от Игры — тоже Игра. Часть игры. Игровая механика и система — что бы ты там себе ни воображал.
И если хочешь оставаться честным перед собой до конца, не отказывайся от Игры. Не становись пешкой, кинутой в отбой, камешком на пути волны. Не изображай сноба, который «выше этого всего». Научись играть профессионально. И вот тогда Игра станет тобой, а ты — ей.
Отсмеявшись, Саймон встал, чтобы пройтись вокруг стола и привыкнуть к новому ракурсу, и заметил папку, все еще лежащую с краю. «Кирилл забыл? Нет, он ничего не забывает. Оставил специально? Mierda, эти его интриги…»
Подойдя ближе, лоцман замер. Он узнал документ: одна из желтых пластиковых мультифор, добытых в сейфе лаборатории. В таких хранились «дела» на каждый из экспериментов. Если прижать полупрозрачный пластик к бумаге, можно было прочесть содержимое верхнего листа. Саймон будто невзначай придавил папку ладонью. Между растопыренными пальцами проступили буквы.