Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
Глаза профессора потемнели, в сердце закипела обида, а в голове молниеносно созрела схема развенчания своенравной гордячки.
На заседании кафедры, когда началась предварительная защита Соколовой, Мыльников сидел темнее тучи и первым взял слово:
– Тема, конечно, интересная, нужная. Но мне представляется, что автор идеализирует сословную политику Екатерины Второй и вообще вольно обращается с принципом партийности исторической науки.
Потом он еще что-то говорил о мелкотоварном производстве, то и дело поглаживая темно-русые, гладко причесанные волосы.
Анна Львовна смотрела на него, и в памяти ее всплывали строчки из письма Николая Станкевича к другу: «Опасайся гладко причесанных друзей».
Под конец Мыльников без всякого перехода выпалил:
– Почему в вашей работе не упоминаются труды Нинель Иосифовны Мыльниковой?
Соколова ожидала всего, но только не приступа семейного патриотизма, а потому поначалу просто опешила, однако тут же срезала:
– А на труды вашей тещи тоже надо ссылаться?
Агафон Петрович побагровел, надулся, снова взял слово и уже не на языке классики, а на языке охлократии разделал под орех исследование дерзкой диссертантки, подытожив, как штемпелем прижав:
– Вы такой же доктор, как я… балерина!
Все как будто новыми глазами увидели розовую тушу профессора и засмеялись.
Заведующий кафедрой, старый умный конформист, поддержал почтенного ученого. Молодые, но ранние пташки – аспиранты и старшие преподаватели – предпочли не портить карьеры, зная цену мести усердного комментатора партийных решений. В защите Анне Львовне было решительно отказано.
И лишь когда подули ветры перемен в Отечестве моем, Соколова с блеском защитила докторскую в Петербурге.
Европейцы
Над столетним бором, окаймленным пронзительной синевой, катился блестящий диск вечернего солнца, заливая алым светом вековые сосны в сиреневых снегах. Я смотрел на фантастическую картину вечной схватки дня и ночи и думал о тайнах немеркнущего бытия, в причудливое полотно которого вплетены наши судьбы. И Бог весть о чем еще я подумал бы в эти редкие минуты покоя, если бы не помешал легкий треск в подлеске: по тропинке, еле передвигая ноги в черных пимах, придерживаясь за кусты боярышника, шла старушка.
По русскому обычаю, поздоровался, а она спросила:
– Тоже, поди, из больницы?
– Тоже.
– И кого навещал?
– Дочь.
– Вот и у меня, бедная, мается, а дома – дети и безработный муж.
– А на что живете?
– На мою пенсию.
– Знать, большая пенсия?
– Четыреста рублей на все про все за три десятка лет работы на лакокрасочном. Мантулила, мантулила – да и обезножила, и теперь хоть на мосту с чашкой стой.
– А старик-то жив?
– Помер двадцать годков тому назад.
– Болел?
– Болел, конечно: печень.
– Пил?
– Какое там пил – ведрами!
– А внуки?
– Студенты. На отца дуются, поедом едят за безденежье, а он, инженер, развозит на тележке муку по квартирам.
– Помогали бы.
– И-и-и… нашел помощников. Белоручки! Я своих-то в узде держала – труд человека не портит, – а зять с дочерью упираются, но дочек учат по-европейски, хоть сами-то – шантрапа культурная. Может, оно и хорошо – по-европейски, да только сидят они со своей Европой у меня на шее. Так-то вот, мил человек.
Мы подошли к остановке, и моя попутчица, переваливаясь уточкой, одолела подножку трамвая и уехала к своим «европейцам».
Старая ветла
Бог весть, сколько лет старой ветле, что стоит у дороги. Ни снег, ни дождь, ни городской смог – все нипочем: красавица живет и радует прохожих.
Однажды вечером, в первые дни предзимья, я заметил под старой ветлой маленькую женщину в сером пальто и черной шляпе. Она стояла, подняв голову к голой кроне, а у ног ее, на белом снегу, алели мандарины в авоське.
Я восхитился мгновением и пошел дальше с музыкой в душе.
Весной, когда ветла заиграла шелком молодой листвы, я снова увидел «черную шляпу». Она держала в руках букетик росистых ландышей, а в зеленой траве возилась с майскими жуками маленькая девочка, красивая, как Гретхен из немецкой сказки. Подошел автобус, обдал облаком вонючего выхлопного газа – и видение скрылось.
Хмурым осенним днем холодный ветер срывал с ветлы последний желтый лист. Рядом, с корзинкой спелой антоновки, стояла та же странная женщина и плакала.
– Что с вами? Вам помочь?
– Нет, нет, ничего не случилось, – и, вынув из черной блестящей сумочки платок, осторожно осушила слезы.
Я предложил пройтись по бульвару.
– Не обращайте внимания на слезы – это ностальгия. Я выросла далеко-далеко – на Волге, в маленьком старинном городке, на окраине. У проселка стоит вот такая же старая ветла. Уезжая, прощалась с ней, приезжая, обнимала, как мать. А теперь по известной причине не могу навещать родину. Я учитель.
Она замолчала, а когда зашуршал шинами троллейбус, закончила:
– Вот и хожу к челябинской ветле. Хожу и дышу Волгой.
Ветла в отдалении согнулась под порывом ветра, но тут же упрямо выпрямилась и вновь устремила к небу свои оголенные ветви.
2000