Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
Так было и в тот майский день, когда он, не успев начать лекцию, уже устал и потянулся, ничего не подозревая, к графину с водой. Дрожащей рукой налил стакан и сделал первый жадный глоток, но… Что такое?! В ужасе выпучив красные глаза и зажав ладонью рот, Портвейн Иванович пулей вылетел из аудитории. В графине был чистейший спирт!
Студенты, ободренные началом задуманной операции, мигом выплеснули зеленого змия за окно, налили в графин простой воды и, как невинные овечки, уселись за столы, ожидая появления декана, а то и проректора. Однако через пять минут Портвейн Иванович вернулся один… с двумя пирожками! Снова налил, снова выпил – и разочарованно крякнул.
Аудитория разразилась гомерическим хохотом.
Встреча
Илья Степанович Воронин своего сокурсника Даниила Трофимовича Березина не видел лет двадцать – не меньше. И вот господин случай свел
старых товарищей на научной конференции в Богом хранимой столице Южного Урала.
Когда объявили выступление профессора Березина, Илья Степанович вздрогнул от неожиданности и устремил взгляд на человека, величаво ступавшего по проходу к кафедре. Боже мой! Вот уж воистину: дни тянутся, а годы летят! Вместо поджарого рыжего парня с веселыми глазами перед почтенной аудиторией предстал раздобревший, поседевший, полысевший господин. «Да, – подумал Илья Степанович, – укатали Сивку крутые горки». И начал слушать:
– Реальная дидактическая система будет функционировать по-другому, но степень оптимальности содержания и взаимосвязи ее компонентов будет зависеть от степени приближения кривой, построенной для реальной системы, к «идеальной» кривой модели. Допустимые границы отклонений критериев качества обучения для реальной системы детерминированы константой ее оптимального функционирования в условиях соответствующих модулей, параметрически идентичных идеальным, смоделированным…
«Отцы святители! Что он делает?! – с ужасом внимал Илья Степанович. – Убивает, сукин сын, русский язык среди белого дня. Убивает!»
В перерыве он не стал искать встречи с Березиным и ушел в гостиницу.
Вечером в дверь номера постучали. Когда открыл, увидел расплывшегося в улыбке однокашника:
– Не годится старых друзей чураться, не годится, – пропел фальцетом Даниил, – ибо сказано: старый друг лучше новых двух! – И, не переводя дыхания, вопросил уже басом: – Что скажешь о моем докладе?
Илья вскинул брови, бросил на сияющего гостя длинный пристальный взгляд и вместо ответа с расстановкой продекламировал (благо, за словом в карман никогда не лез и с детства рифмовал легко):
Ни слова не понять, что говорит засранец!И характерно то, что он не иностранец.О, нет, он не афганец и не турок —Он просто в педагогике придурок.Березин покраснел, как рак, заморгал и кинулся вон. Воронин, с неприятным осадком в душе, попытался вновь углубиться в чтение, надеясь, что инцидент исчерпан.
Однако через полчаса сокурсник вернулся. С гитарой. Сбросил дорогой, модный пиджак, распустил галстук, плюхнулся на койку и, перебирая струны, запел: свои, авторские, и чужие хорошие песни. Потом они пили водку, закусывали, как студенты, чем придется, и говорили, говорили – до рассвета.
Поутру, прощаясь, Даниил крепко сжал руку Ильи:
– Спасибо, старина, за возвращение молодости.
Ехал в Челябинск купец молодой
Весна. Челябинск. Вокзал. У колонны стоит седой небритый мужик и, лениво растягивая меха баяна, тянет пропитым голосом:
По диким степям Забайка-а-лья,Где золото роют в горах,Бродяга, судьбу проклина-а-я,Тащился с сумой на плечах…Пассажиры и провожающие, равнодушные и к судьбе бродяги, и к участи нищего певца, изредка бросают медь в шапку, но чаще брезгливо отворачиваются.
Вот шумной гурьбой ввалились матросы, и несчастный на ходу меняет репертуар:
Раскинулось море широ-о-ко,И волны бушуют вдали.Товарищ, мы едем дале-о-ко,Подальше от нашей земли…Результат прежний: в шапке не прибавляется ни рубля.
Объявили о прибытии московского поезда. Засуетились носильщики, подтянулись милиционеры, зашевелились толпы встречающих. Полусонный вокзал ожил, радушно принимая гостей из столицы.
Один из них – коренастый, скуластый, с синими, как утреннее небо, глазами – остановился возле провинциального «Карузо» и стал слушать, насмешливо поглядывая на него. Постояв одну-две минуты, тряхнул каштановой копной волос и решительно протянул руку:
– Дай-ка, старина, на минутку твой инструмент.
Мужик, не скрывая опаски, с недоверием воззрился на безусого молокососа, но тот улыбнулся, успокоил:
– Не бойся! Сейчас разбогатеешь, – и растянул меха.
Под высокими, гулкими сводами вокзала полился чистый, как утренняя роса, баритон:
Ой, полным-полна коробушка,Есть и ситцы и парча.Пожалей, моя зазнобушка,Молодецкого плеча!На дивный голос потянулись люди. Ахали, завороженно слушали. А паренек, одаривая всех белозубой улыбкой, все пел и пел, выводя порою такие немыслимые рулады, что душа уносилась к Богу, а ноги просились в пляс:
Ехали на тройке с бубенцами,А вдали мелькали огоньки…Эх, когда бы мне теперь за вамиДушу бы развеять от тоски!Необычная для вокзала тишина неожиданно взорвалась овацией, от которой задрожал могучий купол. В мгновение ока шапка была полна, а десятки и пятерки продолжали сыпаться к ногам.
Странный юнец оборвал песню так же внезапно, как начал. Бросил баян на руки нищему. Подал деньги.