Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
Шепчет, а сама гладит мои волосы и змеей ползет в постель. Я пулей выскочил на кухню и был таков. На другой день уехал в Оренбург. С тех пор любое упоминание о семье вызывало у меня ассоциацию, связанную с пьянством и развратом. Все гадко, да и сам я начинал гадко.
Он замолчал, а я, не сводя глаз, по-новому всматривался в ночного гостя.
– Что ж, – стал продолжать Николай Васильевич, – упал больно, да встал здоров. Меня спасла авиация. После смерти отца и мачехи – она разбилась на машине – я стал богатым. Во всяком случае, не рассыпался мелким бесом перед командованием в ожидании очередного звания, держался просто, с достоинством. Через пять лет меня пригласили в туполевскую фирму летчиком-испытателем, и я стал жить по-пушкински:
Все, все, что гибелью грозит,Для сердца смертного таитНеизъяснимы наслажденья —Бессмертья, может быть, залог!– А потом, – заметил я, – в вашей жизни вспыхнул свет, и вы осудили себя, как Дон Гуан:
На совести усталой много зла,Быть может, тяготеет. Так, развратаЯ долго был покорный ученик.Но с той поры, как вас увидел я,Мне кажется, я весь переродился.Вас полюбя, люблю я добродетельИ в первый раз смиренно перед нейДрожащие колени преклоняю.
Не так ли? Я могу только предположить: Ниночка – Афродита Пандемос, а кто была Афродита Урания?
– Да, – улыбнулся Николай Васильевич, – вы хорошо знаете биографию Тургенева, но у меня было иначе: у него любовь, свободная от чувственных желаний, в образе княгини Зинаиды является вслед за дворовой девкой, а моя Анна появилась тогда, когда я уже «пережил свои желанья». И встретил я ее не в Москве, а в Воронеже. Вот вы признались: «У меня есть две любимые женщины, которым никогда не изменял: литература и история». У меня тоже две любви: авиация и музыка. Облетал всю Россию вдоль и поперек, бывал в Милане, Лондоне, Париже. И где бы ни был, не упускал случая послушать в местном театре оперу. Конечно, счастливые часы пережил в «Ла Скала», где слушал Монтсерат Кабалье, Ренато Скотто и Шерли Веррет. За дирижерским пультом довелось видеть Герберта фон Караяна. Да, музыка для меня – все.
В конце восьмидесятых мы поехали в Воронеж облетывать новую туполевскую машину. Угодили прямо на начало театрального сезона и в первый же вечер отправились с левого берега на правый, в оперу. Я не ждал сенсации, а просто хотел отвлечься: готовился к отставке и думал о втором варианте жизни, времени для которого оставалось мало – мне было уже сорок пять.
Шла «Норма» Беллини. Воронеж не Москва, но я приятно удивился ослепительному каскаду голосов и, забыв про все на свете, отдался музыке. Нет, недаром писал и говорил Вернер Эгк об опере, как о небе, преисполненном надежд, мечтаний и слез. Происходит чудо перерождения, вспыхивают грани другой жизни, о которой не предполагал.
– Нет другой жизни, – возразил я, – есть одна, но трехмерная: прошлое, настоящее и будущее. Может, музыка и воплощает единство этой трехмерности.
– Не знаю, не думал. Вам, историку, виднее, но я в тот вечер был занят не философией истории, а Анной. Она вела партию Нормы. Это была восходящая звезда, и ее пению рукоплескали воронежские гурманы оперы. Любили. Да и как не любить? Она завораживала, хотелось слушать и слушать. Бог наградил ее не только прекрасным голосом, заполнявшим весь зал, но и цветущей женственностью. И я влюбился! Впрочем, не то слово. Было ощущение голубого света, исходившего и от голоса, и от глаз. «Что за чертовщина! – думал я. – Со мной это впервые».
Должен вам заметить, Иван Андреевич, что чаще всего, уж поверьте мне, актриса и женщина не одно и то же. Первая может быть обворожительной, с редким вокальным даром, настоящим художником на сцене, а вторая в жизни настоящая стерва! Вот почему я ходил в оперу, как в картинную галерею, даже воротничка не расстегивал. Но в тот колдовской воронежский вечер я все забыл: в антракте выскочил на площадь, купил у гостиницы охапку роз и, не переводя дыхания, ринулся за кулисы. На меня шикали, пытались задержать, но я мчался, пока не увидел ее в окружении местной элиты. Не обращая внимания на светских жлобов, бухнулся на колени, протянул цветы и крикнул:
– Ангел!
Все, кто был рядом, покатились со смеху, но она подала мне руку и облила голубым светом – светом Вечерней звезды.
Вечером пировал в «Центральном» ресторане, бывшем «Бристоле», где сорви-голова Олеко Дундич вручил генералу Шкуро ультиматум красных и, прыгнув с балкона на коня, ускакал. Я пил и не пьянел. Табачный дым, визг, смех, но я видел только ее глаза и твердил друзьям одно и то же: «Она будет моей!»
На следующий день снова бегу в театр, но меня как холодной водой облили: уехала в Москву. А через неделю и я улетел из Воронежа. Поднялся вихрь срочных дел: полеты в Харьков, Казань, на международный авиакосмический салон в Париж. Только к Новому году стряхнул прах с ног своих и сразу же – в Воронеж. И снова оборвалось сердце: Анна переехала на Урал.
Лечу в Н-ск. В театре недоумевают: о такой даже не слышали. Мистика да и только! Сижу в гостиничном номере, курю сигарету за сигаретой и злюсь на себя: «Седой пацан! Решил с природой поспорить на склоне лет! Ну, хорошо, она для тебя тайна, театральная метафора, но ты уже пережил любовно-сентиментальные иллюзии. Остановись, не сходи сума!» А другой голос твердил: «Нет, это не театральное увлечение, не восторг поклонника. Это светлый луч надежды пробился в твою стертую жизнь».
Решил пройтись по городу. А вдруг? Иду по проспекту мимо университета и не верю своим глазам: навстречу идет Анна! Осунувшаяся, озабоченная, но по-прежнему прекрасная, и по-прежнему полыхает в глазах голубое пламя. Я готов был обнять ее, расцеловать, но наступил себе на горло и только пошевелил губами, которые не слушались, чтобы сказать «здравствуйте!».
Узнала, улыбнулась. Я рассказал о своей одиссее, не скрывая подробностей. Она слушала вежливо-внимательно, как бы изучая. Изучила. Пригласила в гости. Не знаю, какое чувство – шестое, седьмое, но оно подсказало: я снова вхожу в плоский штопор.
Пришли. Обычная «хрущоба»: маленькая прихожая и прижимающие потолки. В комнате, заставленной книжными стеллажами, Анна представила меня… мужу! Я похолодел: в коляске инвалида сидел седой черноглазый красавец с мощным торсом и протезами. Вот так. Мечтал завоевать голубые глаза – и рухнул перед человеческой бедой.
Алексей – так звали мужа, – не скрывая интереса, расспрашивал меня о Париже и смотрел мне прямо в глаза. И я понял: он не верит ни единому слову моей легенды о командировке в Н-ск. Женщина может и умеет обмануть, сыграть, прикинуться. Мужчина – никогда. Я тоже был плохой актер.
За чаем, дополняя друг друга, они поведали историю своей добровольной ссылки на Урал. Да, Анне все пророчили московскую сцену. Пожалуй, больше всех разжигал ажиотаж вокруг ее имени первый секретарь горкома партии Алексей Васильевич Дьяконов. Высокий, стройный, с черными прилизанными волосами, он то обливал ее холодом удава, то маслился, расточая улыбки и комплименты. Вниманию босса не было предела: квартира в центре, дача в престижном пригороде и машина, очередь на которую у Алексея подозрительно быстро подошла в университете. Дело, вообще-то, обычное для советских лет. Вспомним передовых доярок, сталеваров – Героев Социалистического Труда, а Анну уже представили на заслуженную артистку. Но они были настороже: беспричинных даров у данайцев не бывает. И не ошиблись.