Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

Бухарин Анатолий

Я думал о переменчивой русской судьбе, но часто ловил себя на мыслях о странной, таинственной Анне. Нет, не случайно пытала она меня в Воронеже вопросами-размышлениями о Полине Виардо и Тургеневе. Теперь я вспомнил, как она однажды провожала меня после лекций и на ходу импровизировала:

– Орел. 28 октября 1818 года. Ночь. В доме богатой Варвары Петровны Тургеневой и ее мужа – красивого, изящного, с русалочьими глазами Сергея Николаевича – раздался крик новорожденного. То был первый голос будущего великого писателя России Ивана Тургенева. И в тот же час, и в тот же миг с далекой голубой звезды сорвался и понесся, пришпоривая коня, Черный Всадник. Он будет гнаться за Тургеневым шестьдесят три года, девять месяцев и двадцать семь дней. Однажды он настигнет его в Балтийском море и чуть не перехватит

железной рукой ниточку жизни, но ангел-хранитель отведет удар: рано, орловец еще не исполнился по предначертанию Бога, еще не написаны строчки «Как хороши, как свежи были розы…».

Спустя неделю, я получил по почте конверт с мелкой надписью в правом верхнем углу на обороте: «Продолжение пройденного». Распечатал. В конверте действительно было продолжение – той блестящей импровизации, которую я только что попытался воспроизвести по памяти. Вот оно:

«И вот теперь, когда протянулись дни, промчались годы, Всадник настиг Тургенева во Франции. Он долго искал его – скакал по Монмартру, заглянул в «Гран-опера» – и попутно делал свое дело: остановил сердце маркизу де Кобри на охоте и графу Дюбарри в старом замке Пьер Бюффиер, когда тот делил час любви с молоденькой актрисой Жюли Ромен. И снова ветром носился по Сен-Жермену, Мезон-Лафиту, Пуасси, пока, поднимая черные вихри на Сене и в болотах, не остановил коня в Буживале, перед виллой, где изнемогал в муках знаменитый сын земли русской – седой как лунь, ссохшийся орловец. Всадник не спешил и долго смотрел на свою жертву: почему он задержался на земле? Какие крылья несли раба Божия?

Сквозь шум ветра и дождя донеслось слабое, умоляющее: «Похороните в Святогорском монастыре у ног Пушкина… А впрочем… нет! Я не заслуживаю такой чести. Упокойте на Волковском кладбище подле моего друга Виссариона Белинского…»

Всадник поднял голову, бросил взгляд на восток, махнул рукой на Время – и оно повернуло вспять.

Январь 1837-го. Петербург. Утренний концерт в зале Энгельгардт. У двери, скрестив руки, стоит мрачный Пушкин. Юный орловский отрок смотрит на поэта и запоминает все: смуглое лицо, африканские губы, оскал белых крупных зубов, темно-синие глаза под высоким, чистым лбом, кудрявые волосы и – свет. Божественный свет предельного Слова! Он высветит жизнь Тургенева и осуществится звучным элегическим голосом России.

– Понятно, – сказал Всадник, – а второе крыло?

– Вместо ответа к постели умирающего подошла Полина Виардо, наклонилась, и из уст, в последний раз раскрывшихся, вырвалось еле слышно:

– Вот царица из цариц!

Всадник понял все: блестящая испанка любила русского писателя-любила, но не победила своих соперниц: Россию и литературу.

Всадник снова махнул рукой. И в то же мгновение над Буживалем поднялось крохотное белое облачко, над которым блистали в солнечных лучах крылья ангела-хранителя».

Вспомнив литературную импровизацию Анны, я почувствовал, как меня все глубже затягивает эта женщина-тайна. Нет, нет, читатель, то было не томительное желание старого, уставшего сердца услышать последнюю, прощальную песню любви, как о том мечтал поэт:

И может быть, на мой закат печальныйБлеснет любовь улыбкою прощальной.

Не то. Совсем не то. Впрочем, в тот день я не пытался разобраться в собственных ощущениях и переживаниях. Я просто жил полной жизнью, не рефлексуя, что нечасто случается в зрелости и о чем так просто и так удивительно точно сказал другой поэт, имя которому – Александр Блок:

Есть минуты, когда не тревожитРоковая нас жизни гроза.Кто-то на плечи руки положит,Кто-то ясно заглянет в глаза…И мгновенно житейское канет,Словно в темную пропасть без дна…И над темною пропастью встанетСемицветной дугой тишина…И напев, заглушенный и юный,В затаенной затронет тишиУсыпленные жизнию струныНапряженной, как арфа, души…

Чего больше в мире – яростного или прекрасного? Как переплетается свобода с волей? Вечные вопросы. И чем ближе к последней березке, тем острее они и неотвязнее. Достоевский заглянул – и не увидел дна. А красота? А добро? Как удается ему воплощаться в человеке? Какие крылья у человеческого самостоянья? Бог? Свобода? Или то и другое вместе? И живешь, пока любишь, а кончается любовь – начинается ад, как говаривал старец Зосима у Достоевского. А может, все это – вечные комплексы души, уставшей от диалога между богочеловеком и человекобогом, и жить надо проще, без иллюзий: политика всегда аморальна; бизнес и честность несовместимы; моногамия – утопия, а полигамия – факт настоящего и будущего!? Но если это так, то откуда являются волнующие, тревожные глаза любви? И куда и зачем холодный ветер гонит последний желтый лист по аллее старого парка? Зачем? И снова, в который раз за день, вспыхнули пушкинские строчки:

Зачем крутится ветр в овраге,Вздымая пыль, и прах песет,Когда корабль в недвижной влагеЕго дыханье жадно пьет?Зачем от гор и мимо башенЛетит орел, угрюм и страшен,На пень гнилой? Спроси его,Зачем арапа своегоМладая любит Дездемона?Затем, что ветру и орлуИ сердцу девы пет закона!Гордись, таков и ты, поэт.И для тебя закона пет!

Лукавил Пушкин? Если творил по Божьему веленью, то не лукавил.

«И ты, – говорил я себе в тот вечер, – знаешь ответ и только ищешь в истории и в жизни современников подтверждений истины, открытой твоим любимым Иваном Буниным: «Одно хорошо: от жизни человеческой, от веков, поколений остается на земле только высокое, доброе и прекрасное. Только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа: его нет, не видно. А что осталось, что есть? Лучшие страницы лучших книг, предания о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах… Великие и святые могилы». Ты не согласен с Буниным? Ах, согласен? Ну, тогда живи и не умирай!»

Философски настроенный, я пошел в гостиничный номер и стал ждать гостя. Он не замедлил явиться.

– Николай Васильевич Ушаков, инженер из Москвы, – представился друг Анны.

Красивый, элегантный, он был в той поре мужской осени, когда не разбрасывают, а собирают камни. Выразительное, но очень усталое лицо. И, как мне показалось, измученное сомнениями, противоречиями. Такие лица обычно бывают у тех, кто живет с постылой женой или кого раньше времени отправили в отставку.

Я был любезен: достал из стола бутылку «Смирновской», яблоки и заварил чай. В окна застучал дождь, в номере потемнело, номы уютно устроились за столом, и я приготовился к диалогу о Пушкине.