Тропою архаров
Шрифт:
Справа, по ходу корабля, за бурыми предгорьями могучей стеной поднимался хребет Терскей-Алатау. На его склонах даже отсюда, издалека, была хорошо видна темно-зеленая бархатная полоса еловых лесов. Выше она сменялась оливково-зеленой каймой высокогорных лугов, а над лесами и лугами высоко в безоблачное небо уходил прикрытый ледниками и снеговыми плащами острый зубчатый гребень хребта.
Необыкновенное ощущение полноты жизни и радости сбывающейся мечты охватило меня. Передо мной был Тянь-Шань, о котором я столько мечтал.
Почти рядом со мной, крепко держась за поручни, с высоко поднятой головой стоял Даниил Николаевич. Ветер шевелил его седые волосы, по обычно суровому лицу пробегала легкая улыбка, полуоткрытым ртом он как бы ловил свежий, чуть соленый ветер.
Передо мной был не знакомый мне строгий профессор, требовательный, нередко язвительно резкий, передо мной стоял человек, который очень счастлив. И именно теперь мне стали понятны его слова, которыми он начал один свой доклад в Географическом обществе:
«Кто хоть раз вдохнул смолистый запах арчи, кто хоть раз прошел по горной тропе Тянь-Шаня, тот раб навек, и цепи
свои с любовью будет носить до гроба».
* * *
Так начиналась экспедиция Ленинградского университета в Центральный Тянь-Шань.
Во главе экспедиции был знаменитый исследователь Средней Азии профессор Даниил Николаевич Кашкаров.
В состав экспедиции, кроме самого Даниила Николаевича, входили студент-зоолог Сашка и препаратор Люся. В эту же экспедицию посчастливилось попасть и мне, студенту-ботанику.
Давно я мечтал попасть в Тянь-Шань. И вот как-то на первомайской демонстрации я случайно оказался рядом с Даниилом Николаевичем. Он незадолго до этого перешел из Среднеазиатского университета в Ленинградский и рассказывал окружившим его студентам о Средней Азии. Говорил Даниил Николаевич необыкновенно ярко.
Слова с каким-то треском и хрустом вылетали из его рта. Он говорил весь, не только его рот,- брови, глаза, руки, все тело, казалось, участвовали в рассказе. Да и сами рассказы были удивительно сочны. Это были блестящие вдохновенные песни о Средней Азии. Он говорил о пустынях, где воздух плывет от зноя и все гибнет от жары, и об ореховых горных лесах, насыщенных запахом цветов, шепотом листвы, где воздух и ветер переполнены жизнью.
– Вы знаете!.. Вы знаете! Что такое Бед-пак-дала,- с жаром выпаливал он и замолкал.- Это самая страшная пустыня. Там даже названия все жуткие. Одно место, например, называется «мозги кипят», а другое – «моча кипит», третье – «верблюды сдохли», четвертое – «проклятье божье». Вот какие названия! Не надо и объяснять, куда вы попали.
А я слушал-слушал и все больше разгорался.
На демонстрации я несколько раз подходил к нему, раскрывал было рот, но сказать все-таки не решался.
Наконец, я несмело подошел и попросил его взять меня в экспедицию в Среднюю Азию.
Но взял меня Даниил Николаевич не сразу, целый месяц он мучил меня, не говоря ни да ни нет. Когда он встречал меня в коридоре, то подбегал и тут же рассказывал какой-нибудь трагический случай. В продолжение целого месяца он пугал меня буранами и перевалами, голодом и холодом, маляриями и скорпионами. Я упрямо твердил: «Все равно очень хочу ехать». Тогда он стал говорить, что денег мало и платить много не будут. Я по-прежнему настаивал и говорил, что на прокорм заработаю на Бадаевских складах, где мы, студенты, часто подрабатывали на разгрузке поездов.
Потом я выработал особую тактику. Мне совестно было повторять «возьмите меня, Даниил Николаевич», а другого я ничего не мог придумать. Тогда я просто стал приходить к нему на кафедру или ждать его в коридоре. Приходил и молча смотрел на него, а он в свою очередь, когда встречал меня в университетском коридоре, подходил и неожиданно спрашивал:
– А вы знаете, какой процент смертности от укуса гюрзы? А? Не знаете? 90!
Или:
– А вы знаете, что мы пойдем через перевал Заукучак, на котором в 1916 году погиб караван больше чем в 200 человек?
Наконец, Даниил Николаевич не выдержал.
– Черт с вами, то есть черт возьми, наверное нужно вас взять! – сказал он и при этом очень хорошо, ласково улыбнулся, но тотчас же скроил зверскую физиономию.
Перед самым отъездом он осведомился у меня: «А вы умеете писать стихи»? Когда я сказал, что, к сожалению, нет, он заявил: «Вот это хорошо. Гораздо важнее уметь варить кашу». Я обещал, что кашу варить научусь, и только после этого был зачислен в экспедицию.
И вот, наконец, мы на Иссык-Куле. Перед нами катит свои ярко-синие крутые волны это гигантское озеро. И кажется, что это не озеро, а морской залив, глубоко вдавшийся в континент. Мы видим яркую сине-зеленую гладь, высокобортные корабли, способные противостоять сильным штормам, моряков в форме с удивительным количеством галунов и изъясняющихся на самом причудливом морском жаргоне.
На меня Иссык-Куль произвел впечатление куска моря, заброшенного в центр континента. И это неспроста. И тип судов и залихватские манеры моряков говорят о том, что с Иссык-Кулем шутить не стоит. Когда из Буамского ущелья в Иссык-Кульскую котловину врывается ветер, озеро мгновенно покрывается барашками, а через полчаса-час на нем уже гуляет штормовая волна. Шторм на Иссык-Куле – дело серьезное.
У края высокой террасы над Иссык-Кулем на каменном постаменте стоит невысокая скала, на ее вершине бронзовый орел держит в когтях карту Центральной Азии.
На скале – бронзовый медальон с почти орлиным суровым горбоносым профилем.
Мы долго стояли молча. Сзади нас, внизу искрилось яркое синее озеро, перед нами вставали могучие кряжи Терскей- Алатау, у подножия которого раскинулся город, названный именем человека, похороненного под скалой.
Невольно в воображении возникали картины прошлого: песчаные вихри, несущиеся навстречу маленькому каравану, который тяжело бредет по холодным просторам Тибета; измученные верблюды; люди, дошедшие до предельного переутомления, и несокрушимая воля этого человека, многие годы ведущего караван через Монголию, Тибет, Китай…