Тропою волка

Голденков Михаил Анатольевич

Елена и Кмитич недоуменно переглянулись.

— Стало быть, те самые заснеженные сопки — это все, что осталось от домов и самого города? — удивился Кмитич. — А где же люди, где хоть развалины домов?!

— Говорю же вам, все пожгли. Там даже кирпичи плавились и рассыпались от огня. Дома деревянные сгорели, печи рухнули, каменные дома — взорвали, пушками разрушили. Ну нет больше города! — дед Алесь выкрикнул последнюю фразу, словно разозлившись на Кмитича и Елену. Он тут же как-то обмяк, перекрестился и тихо произнес:

— Шестнадцать

годков прожил город всего-то. И вот же как Бог дал! Ведь именно в шестнадцать годков скончался и польский королевич Зигмунд Казимир, в честь которого королева и приказала заложить город.

— Зачем же Бог так несправедлив с нами? — нахмурившись, спросил Кмитич.

— Бог на небе, — горестно усмехнулся дед Алесь, — а дьявол на земле! Это его, рогатого, злые шутки.

Желваки заиграли на лице Кмитича.

— Для московитов здесь один только дьявол. Это я. И я им отомщу. Страшно отомщу, дед Алесь. Все будут гореть в огне, как Казимир-город.

Лицо Елены побелело. Она, до этого сидя у стола, встала и спросила каким-то бесцветным голосом:

— Давно это было?

— Что?

— Расправа над Казимиром?

— Нет, три дня тому назад. Эти головорезы постояли там до ночи и поутру ушли.

— Куда?

— Может, на Рогачев. По той дороге пошли, по крайней мере. Теперь и там гамон устроят полный.

— Много их? — спросил Кмитич. На его лице заиграли желваки. Было видно, что он готов хоть сейчас пуститься в погоню.

— Думаю, человек под тыщу будет. Хотя у них тут много людей погибло, когда Тышкевича из города выбивали. По тому, как хоронили, насчитали мы могилок восемьдесят, не меньше.

— А сам Тышкевич жив? — спросила Елена.

— Так, может, и его убили. Кто знает? Небольшой отряд к западу отступил. Вот все, что знаю, — дед Алесь развел в стороны руки и тоже залпом выпил, — вот, паны ясновельможные! Был город, и нету боле! Отомстите за него, Христом Богом вас прошу. Чернов — нехристь, он есть дьявол во плоти человека.

«Посмотрим, чей дьявол окажется сильней», — подумал Кмитич, сжимая кулаки.

— Дед Алесь, — спросил Кмитич так, словно вспомнил что-то, — у тебя есть бумага и чернила?

— Имеется, — ответил хозяин хаты.

— Мне нужно срочно написать три письма. Можешь пообещать, что отправишь их?

— Отправить могу, — усмехнулся дед Алесь, — а вот пообещать, что дойдут, — нет. Сейчас всякое на дорогах бывает.

— Ну, хотя бы одно их трех писем точно дойдет.

— А кому письма?

— Одно королю Речи Посполитой Яну Казимиру. Два других — Михалу и Богуславу Радзивиллам.

— Ого! — дед удивленно округлил глаза. — Серьезные листы писать вздумал, пан полковник.

— Да, батя, серьезные! Очень!..

* * *

Переночевав в веске, отряд на рассвете тронулся дальше. На востоке небосвод окрасился лилово-розовым светом.

— Как красиво! Нарисовать бы! — выдохнул один из всадников где-то за спиной Кмитича. Полковник оглянулся. То

был Василь. Лира все еще висела за его спиной. С этим инструментом этот боец-лют, похоже, не расставался никогда.

— Умеешь рисовать? — спросил его Кмитич.

— Когда-то умел. Сейчас… не до того.

— Верно, сейчас не до того, — кивнул Кмитич и отвернулся. «И все-таки где-то я его раньше встречал, — думал Кмитич, — не только глаза знакомые, но и голос». Кмитичу тоже понравились насыщенные краски восхода, но такое юношеское восхищение красотой восходящего солнца идущего в бой партизана глубоко тронуло оршанского князя.

В это время в свои права вступал первый весенний месяц сакавик. Солнечные лучи грели все сильнее с каждым днем. Снег темнел, коченел и таял, дороги и тропы превращались в жижу и топь. Но партизаны радовались этому.

— Это нам на руку! — говорила Елена. — Чернов тащит четыре пушки. С таким грузом мы его догоним, обгоним и устроим засаду.

Легко вооруженные мушкетами и саблями, с небольшими заплечными мешками, партизаны, в основном люди молодые, думая о предстоящей схватке с карателями, которым жаждали отомстить за кровавую расправу над Казимиром, шли бодро, изредка перебрасываясь друг с другом короткими фразами. Однажды по дороге попалась увязшая в грязи пушка с поломанным колесом. Вокруг нее в мокрой земле можно было разобрать отпечатки многих следов конских копыт и сапог.

— Смотрите! Они бросили пушку! Не стали чинить колесо! — партизаны обступили орудие.

— Нам оно тоже ни к чему, — отвечал Кмитич, — нам хватит тюфяка.

Картечницу-тюфяк тащили уже не на санях, которые оставили в лесу, а на трех лошадях. Для удобства транспортировки этой легкой пушки Кмитич придумал разборный лафет.

— Судя по следам, они были здесь совсем недавно, — изучал Кмитич поляну, — мы их почти догнали! Теперь нам нужно двигаться вдоль дороги, выставить круговое наблюдение. Выслать вперед пару мелких групп.

Решено было сделать завал на лесной дороге на пути карате-лей и резко атаковать их с двух сторон — вначале обстрелять из тюфяка и мушкетов, затем силой конницы окончательно разбить.

— Будет бой — не лезь вперед, — говорил Елене Кмитич. Та улыбалась в ответ.

— Боишься за меня?

— Не только. Командир не должен подставлять лоб под пули. Без него отряду будет конец. Ну, а у Чернова головорезы опытные. Сеча может быть жестокой.

— Хорошо, мой защитник, — вновь улыбнулась обычно серьезная Елена Кмитич взглянул на нее и подумал, что с улыбкой Елена выглядит вновь той самой семнадцатилетней озорной девушкой из Смоленска. Он взял и чуть сжал ее руку. Кмитич и в самом деле ужасно боялся за Елену. Он видел накануне сон — распластанное на земле тело в волчьей шкуре и он сам, оплакивающий убитого. «Какой-то близкий мне человек может погибнуть в бою с Черновым», — думал Кмитич. Из близких в отряде была одна Елена. О ней и волновался больше всего оршанский князь.