Тропы Алтая

Залыгин Сергей Павлович

На другой камень — черный, глянцевитый, с неровными очертаниями — она встала передними ногами и замерла на мгновение, словно позируя перед солнцем и всем окружающим ее миром.

Еще долго-долго был виден на тропе белый пушистый, почти круглый хвостик, не то шутливый, не то очень серьезный, и белые же пятнышки вокруг него.

Ушла так же спокойно, грациозно, как и появилась.

Ушла, чутко вглядываясь в темное ущелье, в вершины скал, в светлое небо, но так и не заметив, что за всеми движениями ее, за каждым шагом следил человек.

Этим

человеком была Рита.

Лагерь экспедиции стоял теперь в верховьях ручья Туярык, каждый день Рита поднималась в скалы и молча, неподвижно сидела в расщелине между двумя камнями, в чуть сыроватом сумраке, который сперва осторожно прикасался к ее разгоряченному лицу, рукам и ногам, потом успокаивал громко стучавшее после крутого подъема сердце, а потом как будто бы заполнял ее всю, всю растворял. Не чувствуя больше себя, Рита глядела и глядела на осенние горы, совсем не думая о том, что открывалось ее взгляду, подолгу ни о чем не думая и только вздрагивая, когда к ней приходили мысли — трудные мысли.

Были первые дни августа.

Еще так недавно всеобщая осенняя грусть ей, Рите Плонской, не доставляла ничего, кроме ощущения полноты своих чувств, которые становились особенно отчет ливыми и сильными потому, что вокруг нее умирало что-то, что-то уходило раз и навсегда из этого мира, она же в нем оставалась как будто тоже раз и навсегда.

Никогда прежде Рита не спрашивала себя, отчего это какому-то существу вдруг не стало места на земле, и только ощущала, как все, что умирает, умирает ради живого.

Она по себе судила об этом: оставаясь жить, все сильнее и сильнее чувствовала свое право на жизнь, свое превосходство над всем тем, что уходило.

Ей легко было так думать, приятно было не жалеть уходящее, потому что оно всегда оставалось для нее почти незримым. Уходило что-то и делало это так тихо, так ласково, так незаметно, чтобы ничуть не потревожить ее, не задеть, не остаться в ее памяти, не причинить ей никакой боли, не задавать ей никаких вопросов…

И никогда прежде Рита не подозревала, что человек может жить или не жить в зависимости от того, понял он что-то вокруг себя или не понял, ответил сам себе на какой-то вопрос или ие ответил. Никогда не подозревала…

Появление косули заставило ее выйти из расщелины, внимательно вглядеться в едва заметную тропинку, на которой кое-где отпечатаны были следы копытец.

Вдруг она почувствовала необходимость вспомнить, когда и где она сама двигалась так же, как эта косуля, — с трудом сдерживая себя, чтобы нечаянно не оторваться от земли, не улететь ввысь, вдаль…

На берегу Черного моря это было.

В купальном костюме она входила в воду, и, хотя многолюдно было кругом и море плескалось и ворчало от нетерпения и каких-то невысказанных чувств, ей тогда казалось, что тишина стоит кругом немая.

По солнечному песку, закинув руки за голову, она медленно-медленно, то и дело перешагивая через тела людей, разбросанных на пляже, приближалась к морю. Целую жизнь она шла здесь — между палаточным навесом и вздрагивающим теплым морем, а в море, как только она вступала в него, начиналась уже другая жизнь: погрузившись в него, она видела оттуда всех, но все теперь не видели ее, не любовались ею, не замирали больше в удивлении…

«Это ужасно! — подумала она теперь, тихо двигаясь над ущельем, и встала у самого ее края. — Конечно — я какой-то ужасный экземпляр рода человеческого, если нахожу в себе сходство с животным! Пусть это животное — самое прекрасное, пусть та косуля, что прошла передо мной, самая красивая из всех, сколько их существует на свете, но все равно — разве это не ужасно?»

Она пошарила по карманам вязаной кофточки, но зеркальца не нашла. Тогда, остановившись над пропастью, она стала рассматривать себя: она ясно себя видела в разном возрасте, в разных платьях, с разными прическами — это было даже лучше, чем глядеться в зеркало.

Она видела себя разной, но ни в одной не находила того, что должна была найти, ни одна Рита ее не успокаивала.

Совсем недавно она спешила к Левушке, бежала к нему по крутой тропе и, когда на рассвете, с рюкзаком за плечами, вся в холодной росе, увидела его, — поверила, что спасена, что человек этот ее поймет, простит. Даже раз и навсегда забудет, что простил когда-то.

И он действительно простил, а когда уже было такое чувство, что она снова может жить, мечтать и верить в свои мечты, он сказал, наклонившись над нею глаза к глазам:

— Все прощаю! Свои муки. Бесконечное ожидание тебя. Даже — Андрея. Его ненавижу, а тебе даже его прощаю!

Он сказал еще: «милая!» и «мое счастье!», а она ударила его по лицу. Ждала, что он ее растерзает или проклянет, ждала, что он вселит в нее страх, испуг, какого она никогда в жизни не переживала. А он заплакал…

Все, все одинаковы! Нельзя никого любить и страстно ненавидеть — нельзя! И себя тоже нельзя любить без конца. Кого же тогда? Кого-то ведь нужно любить? Хотя бы себя? Но до каких пор?

Покуда люди смотрели на нее издали, притаясь, так же, как она сама только что смотрела на косулю, ею любовались…

Но вот в ней начинали искать… Вблизи… Что нашел в ней Лева Реутский? Нашел что-то обидное, нашел что-то низкое…

Андрей ничего не нашел, а если — что-нибудь, значит, такое, что оттолкнуло его от нее… А что нашла Онежка?! Свою гибель?

Напрасно Рита сравнивала себя с косулей, совсем напрасно!

Косулей сколько ни любоваться — она будет все прекраснее и прекраснее. На нее, на Риту, нельзя смотреть долго и внимательно, нельзя узнавать ее без содрогания…

Она еще и еще стала искать зеркальце по всем карманам.

Нашла. В маленьком нагрудном кармашке оно было. Посмотрелась.

Посмотрелась и тут же бросила его вниз, в пропасть, — темный, почти черный луч пронизал сизоватую глубину ущелья.

— Вот так, — сказала она вслух, — вот так нужно кончить, пока ты не возненавидела себя больше, чем тебя ненавидят другие. Другие люди… Пока еще ты не разглядела себя до конца…