Трубка Шерлока Холмса
Шрифт:
– Что бы вы предпочли? Концерт в Сент-Джеймс-холле? Театр? Или повторный визит к Гольдини? [12]
– Честно говоря, меня не прельщает ничего из этого. Сегодня ужасная погода, Холмс.
– Какой вы скучный субъект! Немного сырости еще никому не повредило. Ага! Я вижу тут то, что оторвет вас от камина. Французский Соловей – гвоздь программы в «Кембридже» [13] . Я подумал, что это бы вас вдохновило! – объявил Холмс, к которому вернулось хорошее расположение духа, когда он увидел, с какой готовностью я выпрямился в кресле. – Она ведь ваша любимица, не так ли?
12
В
13
Мне не удалось проследить судьбу мюзик-холла «Кембридж» – знаю лишь, что это было небольшое заведение в лондонском Ист-Энде. Возможно, за этим названием скрывается «Оксфорд», где выступали многие известные артисты, – он находился на Оксфорд-стрит. Это здание снесли после Первой мировой войны.
– У нее прекрасный голос, – ответил я сдержанно.
– И красивые ножки. Итак, что вы скажете, мой дорогой друг? Не помешает же нам какой-то дождь пойти ее послушать?
– Как хотите. Это ваше решение.
Холмс все еще насмешливо хихикал, когда несколько позже мы, тепло одетые, чтобы защититься от непогоды, остановили кэб на Бейкер-стрит, чтобы отправиться в «Кембридж» после обеда у Марцини [14] .
Из-за дождя мы без труда приобрели места в третьем ряду партера, откуда были прекрасно видны сцена и конферансье, объявлявший номера.
14
У Марцини Холмс и Уотсон обедали после успешного окончания дела о собаке Баскервилей, прежде чем отправиться в оперу, слушать в «Гугенотах» Мейербера знаменитых польских оперных певцов братьев де Рецке (де Решке; старший, Ян Мечислав, был тенором, а младший, Эдвард, – басом) – Холмс взял ложу на этот спектакль.
Не могу сказать, что начало программы особенно меня заинтересовало. Был посредственный комик, сносная группа эквилибристов на проволоке, «человек-змея» в трико из шкуры леопарда, принимавший немыслимые позы, и пара дрессированных тюленей, которым Холмс, по одному ему ведомым причинам, аплодировал с большим энтузиазмом.
Что касается меня, то я берег силы для Маргариты Россиньоль, которая выступала в конце первого отделения.
Те, кто никогда не слышал Французского Соловья, потеряли очень много, так как это одна из величайших актрис, когда-либо украшавших подмостки мюзик-холла.
Она обладала красивым сопрано, способным без всяких усилий взять верхнее «до», и, несмотря на пышные формы, оставалась грациозной.
Как мне помнится, в тот вечер на ней было платье из шелка цвета лаванды. Этот оттенок очень шел к ее пышным золотистым волосам, украшенным единственным пером, и подчеркивал мраморную белизну плеч.
Декорации усиливали чары опереточной дивы. Она стояла в беседке, усыпанной розами, на фоне задника, который изображал цветущий сад.
Я могу представить ее себе даже сейчас: красивая шея напряглась, когда, спев несколько баллад, она закончила свое выступление волнующим исполнением «Berceuse» Годара [15] и красный бархатный занавес опустился под бурные аплодисменты.
15
«Berceuse» («Колыбельная») – самая популярная ария из оперы «Жоселин» (1888) французского композитора Бенжамена Годара (1849–1895). Оперные арии вошли в программы мюзик-холлов после того, как Чарльз Мортон представил отрывки из «Фауста» Гуно в Кентербери накануне премьеры.
Мои ладони еще не остыли от рукоплесканий, когда
– Виски с содовой, Уотсон? Если мы поторопимся, то будем в числе первых, претендующих на внимание буфетчика.
Холмс заказал нам виски и донес стаканы до обитой бархатом скамьи, стоявшей в углу среди пальм в кадках. Я сидел там, еще не отрешившись от чар Французского Соловья.
– Итак, – сказал он, глядя на меня с улыбкой, – разве вы не благодарны мне, мой дорогой, за то, что я убедил вас оторваться от камина?
Прежде чем я успел ответить, наше внимание привлекла суета в дальнем конце комнаты. Полный бледный мужчина в вечернем костюме, сильно взволнованный, пытался пробраться сквозь толпу, заполнившую буфет.
Перекрывая гул разговоров и смеха, он прокричал:
– Пожалуйста, леди и джентльмены, прошу внимания! Есть ли среди вас врач?
Это был столь неожиданный вопрос, что я промедлил с ответом. Холмсу пришлось толкнуть меня под локоть, вынуждая подняться. Он помахал толстяку рукой.
– Мой друг, доктор Уотсон – практикующий врач, – объявил он, когда тот к нам приблизился. – Пожалуйста, скажите, в чем дело?
– Я бы предпочел не обсуждать это здесь, – ответил незнакомец, окинув опасливым взглядом любопытных, обступивших нас со всех сторон.
Как только мы отошли с ним в пустынный уголок фойе, он продолжил, вытирая вспотевшее лицо большим белым платком:
– Мое имя Мерривик, я администратор. Случилась ужасная трагедия, доктор Уотсон. Один из артистов найден мертвым за кулисами.
– При каких обстоятельствах? – спросил я.
– Убийство! – прошептал Мерривик, и при этом слове глаза его чуть не вылезли из орбит от ужаса.
– Полиция извещена? – спросил мой старый друг. – Между прочим, мое имя – Шерлок Холмс.
– Мистер Холмс? Великий детектив-консультант? – удивился администратор. Было очень приятно услышать облегчение в его голосе. – Я знаю о вас, сэр. Какая удача, что сегодня вечером вы оказались в числе зрителей! Могу ли я от имени администрации попросить вас о помощи? Не откажите! Такое скандальное происшествие может погубить «Кембридж». – Мерривик чуть ли не заикался от волнения и тревоги. – Полиция, мистер Холмс? Да, они уже в пути. Я послал помощника в кэбе в Скотленд-Ярд. Для «Кембриджа» – только самое лучшее. А теперь, если вы соблаговолите последовать за мной, джентльмены, – продолжил он, ведя нас из фойе, – то доктор Уотсон может осмотреть тело, а вы, мистер Холмс, – я повторю, что испытал огромное облегчение, заручившись вашей помощью, – могли бы провести предварительное расследование.
– Чье тело, мистер Мерривик? – спросил я.
– Разве я не сказал, сэр? О Господи! Какое непростительное упущение! – воскликнул Мерривик, и глаза его округлились. – Это Маргарита Россиньоль, Французский Соловей. Гвоздь программы! «Кембриджу» никогда не оправиться от этого скандала. Подумать только, что ее задушили за кулисами, в собственной артистической уборной!
– Маргарита Россиньоль! – От этой ужасной новости я замер на месте.
Холмс заставил меня идти, взяв под руку.
– Пойдемте, Уотсон! Держитесь, мой дорогой друг. Нам предстоит работа.
– Но, Холмс, всего четверть часа назад это изысканное существо было живо и…
Я был не в силах продолжать.
– Пожалуйста, вспомните Горация, – посоветовал мне мой друг. – Vitae summa brevis spem nos vetat incohare longam [16] .
Ошеломленный новостью, я последовал за Мерривиком, который повел нас за сцену. Теперь мы шли пыльными коридорами. Голые кирпичные стены и каменные полы составляли контраст с плюшем и позолотой фойе и зрительного зала. Наконец мы вошли в какую-то дверь и попали в ту непрезентабельную часть театра, где располагались артистические уборные.
16
Скоротечность жизни не позволяет нам далеко простирать надежду (лат.). Холмс цитирует Горация («Оды», книга 1, 4).