Трубка снайпера
Шрифт:
Задымлённая русская печь, стол, полка с посудой… В комнате, этажерка, сделанная его руками, комод… На кровати, покрытой стареньким солдатским одеялом, сидели черноглазые мальчуганы с тоненькими шеями и возводили из обрезков досок пирамиду. Равнодушно и спокойно посмотрели они на вошедшего.
Это, без сомнения, были сынишки.
— Здравствуй, — сказал Номоконов, с трудом сдерживая упругие удары бешено колотившегося сердца. — Здравствуй, Миша!
— Здравствуй, — по-русски произнёс старший мальчик и опять склонился к обрезкам. — А у нас никого
— Чего мастеришь? — присел Номоконов на кровать. — Болеешь, что ли? Где наши?
— Нет, не болею, — спокойно сказал Миша. — Вот, с Володькой нянчусь… Все на работе. Мама хлеб косит, Пронька на току, а Володька-старший воюет. А ты к кому?
— Я твой отец, — по-бурятски сказал Номоконов. —Аба… Домой приехал.
Встрепенулся мальчик, изумлённо посмотрел на человека в военной форме, на ордена, сверкающие на груди, перевёл взгляд на большой снимок из «Фронтовой иллюстрации», висевший над столом. Тот-сильный, в железной каске, с винтовкой в руке. С фронта кто-то прислал этот портрет отца. Наизусть знает Мишка Номоконов всё, что написано на странице из журнала, старший браток Пронька читал ему. Гроза фашистской нечисти! А этот маленький, сухощавый, с влажными глазами…
— Чего так глядишь? — дрогнул Номоконов и протянул руки к сыновьям. —Теперь вместе будем, не пропадёшь!
— Мой аба! — вскрикнул Мишка и, спрыгнув с кровати, ринулся из комнаты, маленькой козочкой протопал босиком по двору, куда-то скрылся. Схватил Номоконов на руки испуганного Володьку-второго, подошёл к окну, невидяще посмотрел на улицу.
Степенно и неторопливо к дому подходил Прокопий. Широкоплечий, крепко сбитый парень в брезентовой куртке и большой мохнатой шапке, осыпанной мякиной, он посмотрел на лошадь, на крашеную дугу с колокольчиком, вошёл в дом и на миг задержался у порога.
— А я думаю, кто подъехал, — сдержанно сказал он. — Здравствуй!
— Здравствуй, — ответил Номоконов. — И ты совсем забыл меня, отвык? Эка война большая…
Блеснули глаза у сына, бросился к отцу на шею, замер. А Мишка —этот худенький чёрный козлёнок, так похожий на отца, уже вёл за руку маму — испуганную, все ещё не верящую Марфу Васильевну. Обнял Семён Данилович жену, прижал к груди, посмотрел на худые, с трещинами пальцы, гладившие его плечи, и понял, как дались этим рукам военные годы.
— Спасибо, Марфа, — сказал Номоконов. — Низко кланяюсь… За работу, за сынишек, за подмогу… А теперь не плачь.
Вечером, когда вся семья была в сборе, к снайперу, о котором часто сообщали газеты, пришёл в гости председатель колхоза — взъерошенный великан в засаленном армейском кителе. Он как-то писал, что «восхищён подвигами своего односельчанина», сообщал о трудностях, которые переживает колхоз «в связи с войной». Большой краснолицый человек, которого совсем не знал Номоконов, пришёл, как он сказал, «на огонёк», сел на почётное место и, хоть никогда не был в этом доме, по-свойски взялся за графин, налил себе целый стакан разведённого спирта.
— Рассказывай, орёл, рассказывай! — хлопнул
— Чего там, — махнул рукой Номоконов. — Фашисты за мной охотились, а я — за ними. Все известно теперь, писали… В общем, наша взяла.
— Ордена важные у тебя, почётные, — сказал председатель, — а вот званием обидели. Ну-ка, назови снайпера, который бы с начала до самого конца войны с винтовкой прошёл? Не найдёшь такого, знаю. Постреляет с годик, а там, смотришь, офицерские погоны надел, курсы открыл, молодых солдат стал учить.
— Бывало и эдак, — согласился Номоконов. — Многим ребятам я помог, командирами стали. Слышь, Марфа, а Мишка Поплутин, который тебе писал, в лейтенанты вышел! Здорово парень отличился. А из меня какой командир? Даже расписаться не умею, не учился в школе.
Очень просили председатель и другие гости, поэтому пришлось рассказать несколько случаев из боевой жизни. А потом Номоконов закурил трубку, сел рядом с гостем и сказал:
— Ты говори теперь. Про колхозную работу.
— Дела идут, — нахмурил брови председатель. — Пшеницу заморозки хватили, скот слабый, а с овса много не возьмёшь. Тридцать четыре двора, два десятка старух, три деда да шестнадцать подростков. Вот и командуем. Не растёт хлеб. Третий год подряд по шесть центнеров с гектара выходит на круг. Все сдаём. Спроси детей, много они лепёшек за войну поели?
— Раньше охотой крепко жили, — заметил Номоконов.
— А с кем будешь охотиться? — спросил председатель. — С бабами? Кто разрешит создать такую бригаду? Думали об этом, советовались. Отошёл зверь от наших мест, исчез. Мы как-то насчёт завода заикнулись — глины здесь много. А из района позвонили и спрашивают: «Нечем заняться, председатель? Вот тебе ещё пятьдесят гектаров овса на прибавку к плану».
— А зачем глина? — не понял Номоконов.
— Как зачем? Кирпичи можно делать, продавать.
— Пустое дело, — махнул рукой старшина. — В лесу не строят дома из глины. Скот надо разводить, картошка хорошо росла. А люди будут — солдаты домой возвращаются.
— Где твои солдаты жить будут? — спросил председатель. — Кто остановится в нашем селе? Слышишь, как поют провода? Шумят, гудят, а попробуй подключись! Чужие. На комбинате электрические лампочки на улицах светят, даже в кладовках горят, а у нас коптилки мигают. Люди на свет пойдут, понял?
Позже, когда графин был опорожнён, вплотную подвинулся председатель к Номоконову и заговорил:
— Меня снимут скоро, знаю… Да и не по душе мне это председательское место. Тебе вот что советую, слушай. Сколько у тебя ранений? Детишкам учиться надо, из-за этой работы и школу побросали. Потом не уйдёшь из села, поздно будет. А сейчас никто не задержит, валяй.
— Куда?
— К старателям подавайся, на комбинат. Свою лошадь имеешь — с большим добром будешь. Кто уехал — все хорошо устроились. Ты заслужил. Осмотрись завтра, прикинь и решай.
— Ладно, все прикину, председатель.