Труд и досуг
Шрифт:
Остаточное и оставшееся время
Классическая (фордистская) модель распределения рабочего и свободного времени, как известно, рассматривала досуг в довольно утилитарном смысле – в качестве источника и условия рекреации рабочей силы. Безусловный приоритет труда и подчиненный статус досуга соответствовали самой природе «дисциплинарного общества», формирование которого М. Фуко связывал с европейским модерном (Фуко, 1999). В Новое время встал во весь рост «фаустовский человек» – человек дела, гигантская тень которого накрыла не только время праздности и лени, но и время досужего созерцания и религиозной молитвы. Модернизация, охватившая все стороны жизни, захватила и время, которое в буквальном смысле стало новым.
Новое же заключалось в том, что индустриальный капитализм самим характером производства превратил время в экономический ресурс, подлежащий капитализации. А там, где время – товар, где «время – деньги», там безделье, лень и праздность объективно становятся «затекстовыми» маргиналиями по отношению к труду как
В антиутопии Э. Никкола «Время» (In Time) идея капитализации и монетизации времени доведена до логического конца, до абсурда. Сюжет этого фантастического триллера рисует картину будущего, в котором заработная плата выплачивается не деньгами, а временем. Встроенные в тела биологические часы запускаются по достижении двадцати пяти лет, после чего начинается пожизненная гонка за временем, так как его запас на персональном счете равняется году, а обнуление счетчика вызывает мгновенную смерть. Расходуясь и накапливаясь, время-деньги то прибавляются, то отнимаются от жизни. Время обменивается на труд и продукты потребления, следовательно, экономится. Оно кладется на депозит или берется в кредит, по которому начисляются проценты. Время в буквальном смысле существует как кругооборот капитала: оно производится, потребляется, сберегается в банках, эмитируется, инвестируется, – словом, капитализируется. Оно, как и деньги, подвержено инфляции и поэтому регулируется мировыми финансовыми институтами. Время строжайшим образом учитывается, а его кража или экспроприация жестко пресекается властями. Незаконный оборот времени создает угрозу финансово-экономической системе, основанной на неравенстве доходов жителей различных «временных зон», и поэтому курируется «стражами времени» и подконтрольными им бандами. В наихудшем положении находятся обитатели индустриальных районов: чтобы выжить, они должны непрерывно работать, поскольку даже самые зажиточные из них имеют на персональном счете не больше месяца. Большинство же живет в буквальном смысле одним днем – от зарплаты до зарплаты. Существуя под гнетом смертельного дефицита времени, рабочие вынуждены экономить на развлечениях, а досуг воспринимают как непродуктивное расходование времени жизни, необходимое лишь в целях минимальной рекреации. Таким образом, пребывая на краю жизни и смерти, жители промзоны живут в режиме оставшегося времени.
Термин «оставшееся время» в нашем случае следует понимать не в том «мессианическом» смысле, который имеет в виду Дж. Агамбен (2018), а в том значении маргинальности, о котором говорим мы. Однако и корреляция здесь налицо. У Агамбена «оставшееся время» – это время христианской истории, расположенное между первым и вторым пришествием Христа. Первое пришествие объявляет о грядущем «конце времен» и тем самым задает маргинальную область, простирающуюся, как и в средневековых фолиантах, между концом «текстуры» хронического времени и концом времени как такового [1] . Таким образом, «оставшееся время» – это время самой оконечности, наполненное ожиданием и приготовлением к страшному суду. Иными словами, это время, конституированное развязкой. Таково, например, время ожидания смертной казни, наступающее после вынесения приговора. Но примерно так же дело обстоит и с героями представленной антиутопии: для них «оставшееся время» – это время, расположенное между концом первого беззаботного двадцатипятилетия и отсроченным трудами смертным концом.
1
Агамбен в этой связи различает хроническое (линейное) время истории и кайротическое (событийное) время окончания истории.
Прибегая к концепции «остаточного времени», следует обратить внимание на одну существенную деталь: «остаточность» у Агамбена следует понимать не в количественном смысле остатка, а в качественном смысле отсрочки. Это тонко почувствовал переводчик С. Ермаков, использовав в названии книги слово «оставшееся», а не «остаточное». В буквальном переводе Il tempo che resta означает «время, которое нам осталось». Переведя название отглагольным (отпричастным), а не «отсуществительным» прилагательным, переводчик уловил важный событийный смысл «оставшегося времени». Этот смысл улавливается не вопросом «Сколько осталось времени?» (количественный аспект), а вопросом «Как прожить остаток?» (качественный аспект). Иначе говоря, тема остатка здесь заявлена у Агамбена не в смысле срока, а в смысле бытия-в-отсроченности. А поскольку такое бытие ставит нас в отношение к краю и крайности, понимаемой в онтологическом смысле как феномен расположенности к пределу и бытия-на-краю, то мы имеем основание и право назвать «оставшееся время» маргинальным.
Но тут возникает вопрос о характере самой маргинальности: что это значит – «быть на краю»? Ведь и сама крайность может пониматься в разных смыслах: с одной стороны, как тривиальное нарушение и отклонение от нормы (девиация), а с другой – как трансценденция или трансгрессия.
Для ответа на этот вопрос разберем определение Агамбена. «Оставшееся время, – говорит он, – это время, которое требуется времени, чтобы прийти к концу, – или, точнее, время, которое мы задействуем, чтобы довести до конца, завершить наше представление времени. Оно не является ни линией (представимой, но немыслимой) хронологического
Что следует из данного определения? То, что под «оставшимся временем» понимается не простой хронологический остаток, а время– событие завершения самого остатка. Такое время отличается особой интенсивностью и выделенностью, что обусловлено опытом предела. Этот опыт имеет особую темпоральную размерность, свое пространство «между», которое мы имеем в виду, когда, к примеру, говорим о предсмертии, или бытии-при-смерти (Разинов, 2018). Речь идет о времени самой кончины, которое представляется как промежуток между двумя событиями – приближения смерти и ее наступления. Такой промежуток мы стихийно схватываем в терминах «смертного часа». Маргинальность этого времени задана границей и ее близостью – самой ситуацией «заступания в смерть» (М. Хайдеггер), то есть трансценденцией (перешагиванием-за), когда «я уже там, но еще здесь».
Но если отбросить столь «возвышенный» религиозно-метафизический смысл, то такой способ временения, как бытие-к-концу, можно обнаружить и на уровне повседневности, причем в обоих модусах – остаточности и оставленности. Например, когда работник переживает окончание отпуска, он, как правило, стремится наполнить оставшиеся дни яркими событиями и впечатлениями. Он стремится «достойно» завершить свой отпуск. Но столь же симметричным образом может быть испытано обратное – окончание трудового дня или недели, когда работник завершает свой труд «ударной концовкой».
Оконечность – это важнейшая характеристика маргинального времени, обусловленная интенсивностью его переживания. Нарастание интенсивности характеризует время как оставшееся, а ослабление интенсивности – как остаточное. Последнее феноменально являет себя в форме паузы по отношению к текущей деятельности – как незанятое, «пустое» время. Возникнув в окончании деятельности, например, трудового дня, такая пауза обозначает лишь формальный конец, не будучи завершением в обозначенном смысле «ударной концовки». Такое время является остатком, отличающимся от отсрочки. Хотя этот остаток и имеет свое собственное качество и характеризуется в онтологическом смысле как «пустое» время, в онтическом плане остаток выступает как количественное время. Остаточное время исчисляется и существует ровно в том смысле, в каком работник отсчитывает его до окончания рабочей смены, думая: «Поскорее бы рабочий день кончился!» Но так же и наоборот: переживая внутреннюю пустоту досуга, работник мечтает о том, чтобы поскорее выйти на работу. К примеру, так думает герой комедии «Старый Новый год», говоря: «Эх, скорее бы ночь прошла, да снова на работу!»
Итак, мы пришли к различению двух форм маргинального времени – оставшегося и остаточного, которое мы, не погружаясь в детальный анализ, определили как различие «насыщенного» и «пустого» времени. Такое различие, мы надеемся, позволит нам лучше понять тему темпоральной диффузии.
Пустое время
Проблема пустого – и в этом качестве маргинального – времени, очевидно, заключается в том, что не все содержание рабочего времени является трудом, так же как и не все содержание досуга является праздностью. Внутри обоих модусов времени возникают случайные и необходимые разрядки, дыры, лакуны. Эти разрядки, разумеется, представляются пустыми лишь в относительном смысле, то есть по отношению к некой выделенной и привилегированной деятельности, как у Чацкого. Иными словами, временная лакуна становится маргинальной лишь по отношению к нормативному содержанию деятельности и, таким образом, является эпифеноменом режима и распорядка. Это относится как к труду, так и к досугу, если последний понимать как смену деятельности. В этом отношении трудоголизм – такое же нарушение режима смены труда и отдыха, как и лень. При этом лень является оппозицией не только к труду, но и к досугу, поскольку досуг не есть чистая бездеятельность. Если сравнивать лень и праздность, то лень – это феномен пустого времени, в то время как праздность – это эпифеномен праздника как полноты бытия/времени, его преисполненности. По этой причине активная праздность должна быть противопоставлена ленивой, равной, пустой праздности. Лентяй во все времена был и будет маргинальной фигурой, поскольку лень – это наиболее радикальная форма забвения времени (за/бытия).
В этой связи вернемся к фильму «Время», где на лень элементарно нет времени, так как встроенные в тела счетчики времени вступают в очевидное противоречие с его непроизводственными остатками (отбросами). Интересным является то, как внутри промзоны распределяется время досуга и праздности. Хотя его крайне мало, но оно есть, поскольку люди, хотя и скромно, но все же отмечают праздники, а досужее время тратят даже на выпивку и шлюх. Однако такое время имеет отрицательную стоимость, так как предполагает трату заработанного времени. По этой причине главный герой, отказывая себе в развлечениях, все время повторяет: «У меня на это нет времени». В таком гиперболическом выражении все непроизводственное время, по сути, является маргинальным.